Евгений Титаренко - Изобрети нежность

После разговора с Кузьмичем, когда тот заверил, что Павлик и Татьяна Владимировна уехали, Анина мать держалась последней, заведомо фальшивой надежды, что Аня по каким-то причинам оказалась вместе с ними… Теперь ей и обманывать себя стало нечем.

Павлик что-то несвязно бормотал в ответ на ее многочисленные вопросы. Но окружающее мутилось перед его глазами, и от общей слабости временами казалось, что он может упасть…

Он сознавал, что поступает нехорошо, когда, выходя за дверь, сжимал в кармане записную книжку, почему-то боясь, что у него могут ее отнять. Ему нельзя было лишиться этой Аниной книжки…

Обессилевший, остановился на взгорке перед Жужлицей. У ног обрывался по вертикали желтый спуск, а впереди, по серой земле, насколько хватало глаз, рябили клетушки садовых домиков. И не сразу в переплетении множества стежек на льду вырисовались две – от берега к берегу… Мир будто перевернулся вверх тормашками, и уже ничто не могло вернуть ему прежнюю ясность.

– Эй! – неожиданно и громко раздалось над самым его ухом, когда Павлик в нерешительности остановился против дома Васильевны. Его сегодняшний выход оказался полным нежданных встреч, и все они чем-то неуловимо напоминали одна другую. Внезапности подстерегали Павлика на каждом шагу, и он продирался через них, как слепой, на ощупь, уже зная, что вот-вот окажется в главном тупике этого заколдованного лабиринта.

Мальчишка, что окликнул его и подтолкнул плечом, когда Павлик обернулся, тоже был удивлен, как и другие при встрече с ним.

– Здорово!

– Здравствуй… – ответил Павлик.

Тот был примерно одного с ним возраста и невысокий, но крепкий, с ярким румянцем на щеках. Шапка его торчала ушами вверх, а спереди была заломлена меховой опушкой на лоб, вроде козырька.

Засмеялся он хоть и дружелюбно, весело, но без причины, опять же чем-то напомнив Павлику утреннего мужчину, хотя это могло и показаться ему, потому что именно в эту минуту Николай Романович, собственной персоной, появился возле дома сторожа.

А мальчишка зачем-то еще оглядел Павлика: с одного боку, с другого.

– На девчонку похож! – объяснил он свое веселье. Павлику это не понравилось. Ему вообще не доставляло удовольствия то, что после больницы у него сделались огромные, – как говорят, девчоночьи глаза, а руки, шея да к грудь, и плечи стали тоньше, словно ужались.

Мальчишка заметил перемену в его лице, показал в сторону садов.

– Новенький?

– Новенький… – сказал Павлик, не очень вникая в сущность вопроса. Никаких враждебных намерений мальчишка не проявлял, а шалое озорство в его рыжеватых, даже пестрых глазах и веселые ямочки на щеках в любое другое время, наверное, расположили бы Павлика. А сейчас это было далеко не самым важным для него…

– Зовут как? – спросил мальчишка.

– Павка…

– А меня Илька! Илюха-кирюха! Илья, значит… – Мальчишка обернулся по направлению его взгляда. – А-а! Это братяш мой! Двоюродный. Вон там его мать, за речкой, тетка моя! – Илька показал вдоль Буерачной. – А Никола себе квартиру получил. В директорах теперь… – Илька хотел похвалиться и начал с гордостью, но по мере приближения своего высокопоставленного родственника заспешил: – Давай дружить, а?! Я тут один, с этой стороны! Будет компания! – Он протянул руку. И Павлик машинально подал свою, почувствовав мимолетное тепло к Ильке, Однако надо было взять еще молоко у Васильевны, бежать домой, рассказать обо всем, что случилось, Косте, посоветоваться… А голову его отягощала какая-то другая, и неуловимая, и навязчивая мысль…

– Илюха! – позвал Николай Романович. – Помоги мне транспортировать! – Он кивнул на проход между заборами, где оставлял колесо.

– А покатаешь? – отозвался Илька. – Сейчас! – И обернулся к Павлику. Но тот уже шагал прочь от него, назад, к речке.

Хмарь, что спозаранку заволокла небо, мало-помалу таяла. И, постепенно очищаясь, сквозь дымчатый налет проступала голубизна. Но в безветрии как-то незаметно, бесшумно и сразу наплыли со всех сторон тяжелые облака. Солнце в просвете между ними слепило ровным, холодным сиянием. И морозец еще держался, хотя земля под ногами уже обмякла.

Павлик свернул по-над речкой в сосны. Здесь, на слежавшемся снегу, петляла вдоль берега, то приближаясь к нему, то уходя в глубину бора, скользкая тропинка, и разбегались между стволов четкие лыжные следы.

Было еще рано. А ближе к обеду, уже часам к десяти, в сосняке станет людно. Сюда приезжают кататься на лыжах даже из центра.

Павлик подошел к реке, где она, поворачивая на сады, в своем прежнем направлении, опять сужалась. Здесь тропинка была разъезжена, так как прямо отсюда, из глубины сосняка, на лед Жужлицы полукруглым выступом сбегала удобная горка, и каждый день после школы, а в воскресенье чуть не с утра бывало шумно от саночников. Укатанные дорожки разлетались веером до противоположного берега. Только с левой стороны выступа накануне мартовских оттепелей кто-то вбил в заледенелую землю толстый железный штырь с дощечкой: «Кататься нельзя!» И две дощечки с такими же надписями были приколочены гвоздями на ближних соснах. Там, слева, под горкой, в нескольких метрах от берега, на самой глубине, как говорят, бил родник. И едва спали морозы, на снегу обозначилось темное пятно, потом выступила наледь, а уже с первой оттепелью образовалась полынья. Когда взрослых не было поблизости, мальчишки катались тут, чтобы проскочить на санках у самого краешка полыньи. К этому озорству Аня относилась без одобрения, рассудительно заметив: «Ничего страшного нет, а утонуть можно. Зачем?»

Павлик не знал, что привело его сюда, к этой горке… Мысль о том, что Аня взяла с собой санки? Но она и раньше часто брала их, чтобы скатиться с крутого берега на той стороне… Правда, днем, когда бывало видно еще. И если даже вчера, по дороге к Павлику, она решила покататься в темноте – зачем бы она пришла сюда, в сосны?

Сосредоточиться Павлик не мог и не пытался. А ноги автоматически вели его вниз, к полынье. И взгляд скользил, не задерживаясь ни на чем…

У самой воды, где, нехотя пошевеливаясь, плавали набухшие комья снега, он остановился…

Наверное, если подойти близко и долго-долго смотреть в глубину, наступает прозрение, или приходит какое-то особое глубинное видение, но только взгляд проникает через толщу воды… Павлик не знал, как это происходит, и не думал об этом. А тогда… Тогда он закричал. Единственно это он хорошо помнит. Закричал страшно, во весь голос. И, рванувшись к полынье, упал сначала на одно колено, потом на четвереньки. Руки его по запястье утонули в кашице водянистого снега. Лед словно качнулся, прогибаясь под ним. И он прянул от воды, пятясь на четвереньках.