Тони Дэвидсон - Культура шрамов

Но всех этих занятий надолго не хватало. У меня кончался запас идей, не дающих моим мыслям вновь и вновь возвращаться к той дороге в городе, где Иохим вдавливал меня ногой в землю, пока отец увозил Джейка, где я кашлял и отплевывался от песка и выхлопных газов машины отца. Я все возвращался и возвращался туда, словно мог что-нибудь изменить. А если я был не там, то мчался с Джейком через лес к вершине холма, чтобы спасти нашу маму. Слишком поздно. Слишком поздно тогда, слишком поздно теперь. И ничего не поделаешь, остается только лезть на стенку, царапая ногтями штукатурку. Можно, правда, еще заглянуть за занавеску в цветочек.

Я просунул руку в зазор и увидел, как она исчезла в темноте. Света не было. Когда Джейк устроил мне выволочку за мой поход в запретную зону, он сказал, что там никогда не было никакого света, кроме тусклого мерцания свечей. Восковые свечи, пояснил тогда Джейк. Самые плохие. И он был прав. Резкий запах воска ударил мне в нос, как будто отец огрел меня ремнем по лицу. Я попал из одной половины комнаты в другую, из одного мира в другой, доктор, и услышал голос Джейка, находившегося, возможно, в сотнях миль от нашего дома, — голос, предостерегавший меня: «Не ходи туда, можешь не вернуться обратно». Но это они все не вернулись. Мама, оставшаяся где-то в лесу на вершине холма, отец, растворившийся в дорожной пыли, и Джейк, один только Бог знает, где теперь Джейк. Рядом со мной, по-прежнему рядом со мной, решил я, поддерживает меня, как поддерживал всегда, если мне это было нужно.

Я разглядел в темноте тени своего предыдущего пребывания в запретной зоне. Я увидел Иохима и его злорадный оскал в отсвете свечей; увидел отца, лежащего на полу, — улыбка на лице, рука, простертая вверх. Потом Иохим исчез в стене, а отец в полу, и все опять погрузилось во мрак. Но я достаточно увидел за эти несколько секунд. Я увидел отца, маму, вещи, нажитые за целую жизнь, даже игрушки Джейка, сваленные в высокую кучу в углу, утрамбованные так плотно, что я не решался двинуться, опасаясь, что они упадут и Джейк, вернувшийся, чтобы помочь мне, обнаружит меня полумертвого, исполосованного отцовским ремнем. Удел похуже, даже чем когда Иохим, нависающий надо мной, смрадно дышит мне в лицо; прикосновение похуже, даже чем когда мое голое тело оскверняют испражнения отца.

В темноте я нашел свечи, почти полностью догоревшие — восковые натеки красовались на деревянном полу. Я сел на то место, где в прошлый раз лежал мой отец, и стал смотреть в темноту. Вокруг меня со всех сторон шумели в доме чужие люди; над головой скрипели половицы, стены сотрясал чей-то смех, а я сидел, скрестив ноги, и ждал, что Джейк прибежит за мной и вытащит меня отсюда. Ждал, что мама споет мне что-нибудь, что угодно, на ухо и заберет нас обоих обратно в мир, который мы знали до той загородной прогулки, до того, как занавеска в цветочек разделила нашу комнату пополам.

Впервые мне довелось узнать вкус кресла психиатра в пятилетнем возрасте. И я имею в виду именно вкус.

Меня привели мои озабоченные родители по наущению целого полчища советчиков. Друг одного друга услышал от друга другого друга, чья дочь работала в детском саду, который я посещал, что я веду себя странно и что, ради моего же блага, требуется срочное вмешательство.

Всё бы ничего, если бы. …

Я знаю, что они видели, я помню, что они видели, потому что помню, что я делал. Я был идеальным объектом для вынесения подобной ранней психологической оценки, поскольку в столь юные года воспоминания еще не имели возможности обернуться тайной, закулисной деятельностью, — их к тому же не нужно было воскрешать, они сами с меня стекали, только и ожидая, пока их вытрут. Точнее-то говоря, вытирать пришлось маленькую девочку с длинными кудряшками: возмущенные и рассерженные няньки увели ее в другую комнату — переодеть и высушить, а меня усадили на пластмассовый стульчик, чтобы я сидел смирно и ждал, когда за мной придут родители.

Понимаю, мальчики иногда совершают странные поступки…

Большое кресло оказалось совсем невкусным, жесткая кожа никак не поддавалась моим детским зубам, но я все равно жевал обивку, забавляясь происходящим и наслаждаясь уделяемым мне вниманием, а родители стояли перед здоровенным столом психолога и нервничали, словно боялись услышать упреки в свой адрес за то, что произвели на свет вот это.

Раньше он и мухи не мог обидеть…

Психолог кивал, положив руки на стол, и рассматривал меня, взвешивая возможности дальнейших посещений, вычисляя, много ли удастся выдоить из меня и моей ситуации. Я тоже смотрел на него в упор, ни на секунду не сводил с него своих карих глаз, смело таращась, пока он первым не отвел взгляда, сделав вид, что ему нужно посмотреть куда-то еще, перелистнуть какие-то бумаги. Я помню эту игру в гляделки: тогда в нее играли точно так же, как и сейчас. Кто отведет глаза, тот проиграл. Так оно было, так оно и есть.

Нет-нет-нет, никогда…

Родители все время извинялись за мое поведение, отказывались присесть, никак не желали или не могли успокоиться. Они пришли сюда, повинуясь долгу, следуя готовому представлению об ожидаемом поведении.

Если вы приобрели бракованный товар, отнесите его назад для замены или починки.

Далее последовали вопросы из учебника по психиатрии, произносившиеся медленно, самым примирительным тоном, — безусловно, с целью усыпить бдительность и завоевать мое доверие. Я знал все эти приемчики еще до того, как подписался на «Терапевтический еженедельник». Я был прирожденным психиатром, во всяком случае, в моих собственных глазах, а если он не понимал того, что произошло, и ему было необходимо выведывать у меня психологическую подноготную, — значит, он не прирожденный психиатр, значит, никакой он не специалист, и, следовательно, не ему давать мне советы относительно того, что можно, а чего нельзя делать.

В этой обитой войлоком комнате, увешанной сертификатами и почетными грамотами, я усвоил один урок.

Первое правило психотерапии гласит: пациент уже знает, что с ним не так.

Что ж, поглядим… Толстяк делал вид, будто обдумывает мое молчание, разыгрывал перед моими родителями видимость размышлений. Значит, ты был в детском садике, и вам всем разрешили поиграть в конце дня кто во что хочет, верно?

Молчание.

Так-так, и ты начал играть с девочкой, которую зовут… которую зовут Хлоя. Да? Тебе ведь нравится играть с Хлоей, ты всегда с ней играешь, она твоя подружка?

Слишком много вопросов, подумал я, кому же захочется на них отвечать. Он был готов угодить в ловушку стаккато, он слишком радовался, придумывая свои вопросы, преувеличивая их связность. Типичная ошибка. Академический промах.