Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Бурдюков.Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!

Пролетов.Как?

Бурдюков.А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.

Пролетов.Как так?

Бурдюков.Черт знает что такое: ей нужно было написать Евдокия, — а она нацарапала: „Обмокни“».

Что-то тонко запищало в ушах Вадима Ильича Кошкодоева: он поднялся с пня, и швырнул оземь истерзанную книжонку.

Ну, разумеется.

Вот же он, момент истины.

Он захохотал, и закружился по полянке. Картина мира, со всем его прошлым и будущим, прочно легла и встала на место. Как же он раньше не догадался!

Вот где ключ всего. Только через него можно постигнуть глубинный смысл всех явлений.

— Вася! — тихо позвала Зоя Урябьева. — Васенька, проснись, милый!

Он шевельнулся и сказал: «Пить…».

— Нет же ничего… Но ты чувствуешь — стало чуть свежее? Значит, ночью они открывали вентиляцию. Это хорошо или плохо?

Минули уже седьмые сутки ее, и третьи — Васиного заточения. Когда помощники Рататуя внесли и положили тело лейтенанта на пол, следом вошел сам Митя.

— Что же теперь будет? — спросила задрожавшая от ужаса музейная хранительница.

— А ничего не будет, — ответил хозяин подвала. — Помирать будете, вот и все.

И, прежде чем она успела опомниться, вышел; закрылась тяжелая дверь, погас свет. Зоя бросилась к жениху, стала шептать ласковые слова. Наконец он ожил, потянулся к ней: «Зоя, Заюшка… и ты здесь, родная моя!..». Они принялись разговаривать, и говорили очень долго, неизвестно сколько: часы отобрали у обеих, а дневной свет не попадал в узилище. «Что делать, что будет с нами?» — спрашивали они друг друга.

— Не надо бояться! — говорила Зоя. — Ведь страх все истолковывает в худшую сторону. Так говорил еще Тит Ливий, книга 27-я.

— Но он заставляет человека и бороться за жизнь, — резонировал Вася. — Закоснеть в бесстрашии — это просто, надо искать выход…

— О чем ты говоришь! — вздыхала в темноте Зоя. — Ведь здесь нет земли, которую можно копать, как графу Монтекристо: сплошные бетон и железо.

— И умирать тоже глупо. Особенно тебе — молодой, красивой, без пяти минут высшее образование. Мне-то проще, я все же мужик, опер, служил в армии, всего навидался и наслыхался…

— Что же делать, когда такая глупая судьба. Но мы ведь любим друг друга, правда? А это уже легче, уже кое-что.

— Я всегда так нежно думал о тебе, Зоя. Не трогал, хотел, чтобы до свадьбы все было чисто. А тут — грязный подвал, темнота, духота… Миновало наше счастье.

— Может, ты папы боялся — а, Вась?

— Что его было бояться! Он мужик широкий, он бы все понял.

— Папка, папка! Пришел бы сюда, выручил нас. Только ведь не придет ни за что. Откуда ему знать! Вот если бы он в уголовке работал. А так… нет, не попрет против закона.

— Что ж, милая моя, — рука лейтенанта коснулась бедра девушки. — Если такие обстоятельства…

— Нет! — вскрикнула она, отодвигаясь. — Не трогай! Не надо. Грязная я, поганая, они же со мной что делали… Не могу я такая с тобой… не могу…

— Кто это был, говори!!.. — взревел Вася.

— Бестолку сейчас шуметь, все равно никто не услышит. Трое их было, все Митины быки: Опутя, Сивый, Посяга еще — знаешь такого?..

— А сам он?

— В глазок подглядывал — видно было, что там кто-то мельтешится. О-ой, Васенька, вот когда страшно-то было!..

— Заюшка, Заюшка… — дрожащими руками он гладил ее голову, задыхаясь от слез.

На седьмой, повторяем, день все слезы были выплаканы, все слова сказаны; сердца их оцепенели, и уже не отогревались друг подле друга. Вдруг вспыхнул свет: погорел минут пять, и погас. Влюбленные разглядели друг друга: грязные, потные, изможденные, хриплое частое дыхание. Испугавшись, они поползли в разные углы. Спустя несколько часов свет вновь зажегся, погас с тем же промежутком, что и прежде. И тогда Зоя сказала:

— Я хочу умереть, пока они снова не включат люстру. Мои муки, моя агония — этого удовольствия они не получат.

— Я с тобой, — прохрипел Вася. — Жди, я иду…

Он лег рядом, прижал ослабевшими руками.

— Надо бы помолиться. А я не умею. Никто не учил. Давай хоть ты, Зой…

— Я тоже не знаю целой молитвы. «Отче наш, иже еси на небеси…» — а дальше не знаю. Единственное, что помню из Библии: «… Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах; поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!..».

— Иди, иди же ко мне! — вдруг горячо зашептала она. — Ну же, Господи… ах ты, какой неловкий!..

Мышцы его повело, желание расперло грудь; он ахнул и подался к невесте: она вскрикнула, забилась под ним, — и с последним содроганием опала, как-то странно охнув.

— Зоя, Зоя… — повторял он, гладя ее лицо. Рот ее остался открыт, губы — мягкие, вялые.

— Зоя-а-а!!.. — страшно закричал он. Но она была мертва, и не услыхала его.

В темноте он сложил ей на груди руки; подвязал челюсть, оторвав рукав от рубашки. Постоял на коленях возле, склонив голову. И — пополз на четвереньках в том направлении, где стоял приваренный к полу стул для болевых методов воздействия, как называл его Рататуй. Все остальные атрибуты: кресла, стол с пепельницей, мудреные штучки для пыток, — вынесли из Малого Зала, чтобы не обременить пленников лишним комфортом и не дать им уйти из жизни раньше отпущенного судьбою времени. Лишь этот стул остался: куда его унесешь? Вася терял сознание, валился на бок: любовь вытянула силы, смерть девушки добавила слабости, плюс затхлый воздух, запах мочи из угла…

Вот оно, ребристое сооружение из уголков и прутьев. Острая стальная штуковина на подлокотнике; идально! Лейтенант примерился несколько раз, — и, отшатнувшись, сколько мог, с размаху вогнал висок в заостренный треугольник…

Первые два дня Вертолетчица любовалась на Мбумбу Околеле, как на забавную заморскую игрушечку: приходила вечером домой (она работала маляром на стройучастке), садила нового сожителя на табуретку и глядела, глядела… И вдруг заявила утром, словно опомнилась:

— А паспорт у тебя есть?

— Нэту пасс…

— Это непорядок. Надо ведь тебе робить устраиваться. А без паспорта — кака работа? Ну-ко пошли, станем шебуршиться, а то — живо милиция налетит!