Грэм Грин - Брайтонский леденец

Он осторожно выскользнул из гаража. Новая мощеная улица, проложенная среди меловых холмов, была пуста, только какая-то пара стояла, тесно прижавшись друг к Кругу, у деревянного забора, куда не достигал свет фонарей. От этой картины его затошнило, он ощутил прилив злобы. Он прохромал мимо них, крепко держа бритву в порезанной руке, полный жестокого целомудрия; оно тоже искало удовлетворения, но не такого грубого, обыденного, короткого, к которому стремились они.

Он знал, куда идти. Он не собирался возвращаться в пансион Билли в таком виде – с паутиной из гаража на одежде, с порезами на лице и руках, свидетельствующими о его поражении. На белой каменной крыше «Аквариума» танцевали на открытом воздухе; он спустился вниз, к пляжу, где было меньше народа; сухие водоросли, принесенные прошлогодними зимними штормами, хрустели у него под ногами. До него доносилась музыка: «Та, которую я люблю», «Заверни его в целлофан», он подумал: «Положи его в серебряную бумажку». Ночная бабочка, обжегшись о фонарь, ползла по куску дерева, выброшенному на берег морем, и он прикончил ее, раздавив испачканным мелом, башмаком. Когда-нибудь, когда-нибудь и я… Он хромал по песку, спрятав окровавленную руку, – юный диктатор. И глава банды Кайта. Поражение это только временное. Исповедуюсь, когда буду в такой безопасности, что смогу искупить все. Одной исповеди вполне достаточно. Желтый месяц поднялся над Хоувом, над математически правильной площадью Регентства, а он, хромая, шел по сухому песку, куда не достигали волны, мимо запертых купальных кабинок и грезил наяву: «Я пожертвую в церковь статую».

Он поднялся с пляжа как раз в том месте, где кончался Дворцовый мол, и продолжал свой мучительный путь через набережную. Кафе Сноу было залито светом. Играло радио. Малыш стоял на тротуаре, пока не увидел Роз, подававшую на стол возле самого окна; тогда он подошел и прильнул лицом к стеклу. Она сразу заметила Малыша; его взгляд сигнализировал ее мозгу так быстро, как будто Малыш позвонил ей по автоматическому телефону. Он вынул руку из кармана, но и его пораненное лицо уже достаточно напугало ее. Она пыталась сказать ему что-то через стекло, но он не мог ничего разобрать, словно с ним говорили на иностранном языке. Ей пришлось повторить три раза: «Иди с заднего хода», – прежде чем он прочел это по ее губам. Боль в ноге усилилась; он протащился вокруг здания, а когда поворачивался, мимо проезжал автомобиль, «ланчия», с шофером в ливрее, и мистер Коллеони, мистер Коллеони в смокинге и белом жилете, откинувшись на спинку сиденья, улыбался старой даме, одетой в пурпурный шелк. А может, это был совсем и не мистер Коллеони, – они так мягко и быстро пронеслись мимо, – а какой-нибудь другой богатый пожилой еврей, возвращающийся в «Космополитен» из Павильона с концерта.

Малыш нагнулся и посмотрел через щель почтового ящика в задней двери. Роз шла к нему по коридору, сжав руки, с сердитым лицом. Доверие его поколебалось: она заметила, как его отделали… Он всегда знал, что для девушек очень важно, какие у тебя ботинки и пиджак. «Если она прогонит меня, – подумал он, – я плесну на нее серной кислотой…» Но дверь открылась, и Роз была безмолвна и покорна, как всегда.

– Кто это сделал? – прошептала она. – Попадись они мне!

– Ничего! – сказал Малыш и привычно похвастал: – Я сам с ними разделаюсь.

– Боже, что у тебя с лицом, бедняжка?

Он с отвращением вспомнил, что женщинам, говорят, нравятся шрамы, они считают это признаком мужества, силы.

– Можно здесь помыться?

Она прошептала:

– Входи тихонько. Вот сюда, здесь кладовая, – и повела его в чуланчик, через который проходили трубы с горячей водой и где на маленьких полках в гнездах лежало несколько бутылок.

– А сюда не придут? – спросил он.

– Вино здесь никто не заказывает, – ответила она. – У нас нет разрешения. А это осталось нам от прежнего владельца ресторана. Управляющая пьет себе на здоровье. – Каждый раз, упоминая кафе Сноу, она с легким самодовольством говорила «мы» и «нам». – Садись, – сказала она. – Я принесу воды. Придется погасить свет, а то еще кто-нибудь увидит.

Но луна освещала каморку так, что он мог осмотреться в ней и даже прочесть этикетки на бутылках: имперские вина, австралийский рейнвейн, бургундское.

Она вышла совсем ненадолго, но, вернувшись, начала робко извиняться:

– Один клиент попросил счет, а тут еще повар на меня уставился. – Она принесла горячую воду в белой миске для пудинга и три носовых платка. – Это все, что у меня нашлось, – сказала она, разрывая платки. – Белье еще не принесли из стирки. – И, промывая длинный неглубокий порез, похожий на линию, проведенную иглой по его шее, добавила твердо: – Попадись они мне…

– Не болтай так много, – сказал он и протянул ей порезанную руку. Кровь начала уже запекаться, она неумело сделала перевязку.

– Болтался тут еще кто-нибудь, говорил с тобой, расспрашивал?

– Мужчина, с которым была та женщина.

– Шпик?

– Не похоже. Сказал, что его зовут Фил.

– Можно подумать, что это ты его расспрашивала.

– Все они любят поболтать.

– Не понимаю, – сказал Малыш. – Чего они хотят, если они не шпики? – Он протянул здоровую руку и ущипнул Роз повыше локтя. – Ты им ничего не сказала?

– Ничего, – ответила она и в темноте преданно посмотрела на него. – А ты перепугался?

– Меня ни в чем не могут обвинить.

– Я хочу сказать, – пояснила она, – когда те люди сделали это, – и она тронула его руку.

– Перепугался? Конечно, нет, – солгал он.

– Почему они напали на тебя?

– Я тебе велел не задавать вопросов. – Он встал, покачиваясь из-за ушибленной ноги. – Почисти мне пиджак. Не могу я выйти в таком виде. Мне нужно выглядеть прилично.

Он прислонился к полке с молодым бургундским, пока она ладонью чистила пиджак. Лунный свет заливал каморку, маленькую полку с гнездами, бутылки, узкие плечи, гладкое лицо перепуганного подростка.

Он понял, что ему не хочется выходить на улицу, отправляться назад в пансион Билли, к бесконечным совещаниям с Кьюбитом и Дэллоу о том, что делать дальше. Жизнь была рядом сложных тактических ходов, таких же сложных, как маневрирование войск при Ватерлоо; их обдумывали на железной кровати среди объедков булки с колбасой. Одежду то и дело приходилось утюжить; Кьюбит и Дэллоу бранились, или Дэллоу таскался за женой Билли; старомодный телефон под лестницей звонил и звонил, а Джуди всегда разбрасывала окурки, даже на его кровати, – она слишком много курила и без конца приставала, требуя советов, на какую лошадь ей поставить. Как при такой жизни можно было думать о более глубокой стратегии? Ему вдруг мучительно захотелось остаться в маленькой темной кладовой, где тишина и бледный свет на бутылках молодого бургундского. Побыть одному хоть немножко…