Грэм Грин - Монсеньор Кихот

– Ты должен вернуть ручку наследникам.

– У отца Гонсалеса не осталось наследников.

– Но от чего эти ручки? Когда ты их украл?

– Я поставил их стоимость в счет, а потом отвинтил их от гроба, чтобы использовать еще раз.

– И ты часто так поступаешь? – не удержался от вопроса отец Кихот, хотя это роковое любопытство во время исповеди уже не раз подводило его.

– О, это обычное дело. Все мои конкуренты так поступают.

Интересно, подумал отец Кихот, что написал бы по этому поводу отец Герберт Йоне? Он бы, несомненно, счел это прегрешением против справедливости – из той категории, к которой относится и прелюбодеяние, но отцу Кихоту припомнилось, что в случае кражи серьезность прегрешения зависит от ценности украденного предмета: если от составляет одну седьмую ежемесячного дохода владельца, то это прегрешение серьезно. Если же владелец – миллионер, тогда украсть у него что-либо – не прегрешение, во всяком случае, не прегрешение против справедливости. А сколько зарабатывал отец Гонсалес в месяц, да и можно ли считать его владельцем этих ручек, если он вступил во владение ими только после смерти? Гроб ведь принадлежит земле, в которую он опущен.

Отец Кихот спросил – скорее чтобы дать себе время подумать, чем по какой-либо другой причине:

– А ты исповедовался в других случаях?

– Нет. Я же сказал вам, монсеньор: все так поступают в моей профессии. Мы ставим в счет медные ручки – это верно, но как бы в качестве платы за аренду. До погребения.

– Тогда почему же ты исповедуешься мне в этом сейчас?

– Может, я слишком совестливый, монсеньор, но когда я похоронил отца Гонсалеса, мне показалось, что тут все как-то иначе. Он ведь так гордился бы, что у него гроб с медными ручками. Понимаете, это показывает, как его уважали прихожане, потому что оплатил-то все, само собой, приход.

– И ты тоже внес деньги?

– О, да. Конечно. Я очень любил отца Гонсалеса.

– Значит, ты как бы крадешь у самого себя?

– Да нет, монсеньор, не краду.

– Я же сказал – не называй меня монсеньером. Ты говоришь, что не крал, что все твои коллеги отвинчивают эти ручки…

– Да.

– Тогда что же не дает покой твоей совести?

У незнакомца вырвался жест, который вполне можно было расценить как растерянность. «Сколько раз, – подумал отец Кихот, – я вот так же чувствовал себя виноватым, сам не зная почему». Он иногда даже завидовал уверенности тех, кто способен в чем-то установить твердые правила: отцу Герберту Йоне, своему епископу, даже папе римскому. Сам же он жил, как в тумане, брел, не видя дороги, спотыкаясь… И он сказал:

– Это все пустяки, не тревожься. Иди домой и хорошенько проспись. Может, ты и совершил кражу… Но неужели ты думаешь, что господа так уж волнует подобный пустяк? Он создал вселенную – мы даже и не знаем, сколько в ней звезд, и планет, и миров. А ты украл всего лишь две медные ручки – не считай себя такой уж важной персоной. Покайся в своей гордыне и иди домой.

Человек сказал:

– Но пожалуйста… дайте мне отпущение грехов.

Отец Кихот нехотя пробормотал ненужную в данном случае формулу. Незнакомец сунул ручки обратно в портфель, закрыл его и, прежде чем выйти, метнулся было в сторону отца Кихота. А отец Кихот продолжал сидеть на стульчаке в полном изнеможении, с ощущением, что не сумел справиться с ситуацией. «Я ведь не сказал ему того, что надо, – думал он. – Почему я никогда не могу найти нужных слов? Человеку требовалась помощь, а я отделался от него избитой формулой. Да простит меня господь. Неужели, когда я буду умирать, кто-то вот так же произнесет надо мной лишь избитую формулу?»

Через какое-то время он вернулся в бар. Санчо ждал его, потягивая коньяк.

– Что это вы там делали?

– Выполнял свой профессиональный долг, – ответил отец Кихот.

– В уборной?

– В уборной, в тюрьме, в церкви. Какая разница?

– Вы избавились от этого типа?

Отец Кихот сказал:

– Думаю, что да. Я немного устал, Санчо. Я понимаю, это – излишество, но нельзя ли мне еще бутылочку тоника?

Пребывание отца Кихота и Санчо в Вальядолиде неожиданно затянулось из-за решительного нежелания «Росинанта» снова пускаться в путь, так что пришлось оставить его в гараже для обследования.

– Ничего удивительного, – заметил отец Кихот. – Вчера бедняга покрыл огромное расстояние.

– Огромное расстояние?! Да мы отъехали от Саламанки всего на сто двадцать километров.

– Его обычный предел – десять километров: возить меня за вином в кооператив.

– Значит, правильно мы решили не ехать в Рим или в Москву. Если хотите знать мое мнение, избаловали вы своего «Росинанта». А машины никогда не следует баловать – как и женщин.

– Но он ведь очень старенький, Санчо. Наверное, старше нас с вами. И без его помощи в конце-то концов… Могли бы мы пройти весь путь от Саламанки пешком?

Поскольку им предстояло ждать до утра приговора «Росинанту», Санчо предложил пойти в кино. Отец Кихот, поколебавшись, согласился. В свое время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило это не распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.

– Я ведь никогда не бывал в кино, – сообщил он Санчо.

– А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру, – сказал Санчо.

– Вы не сочтете меня лицедеем, – спросил отец Кихот, – если я сниму этот слюнявчик, как вы его называете?

– В темноте все цвета одинаковы, – сказал Санчо, – но поступайте, как хотите.

По зрелом размышлении отец Кихот решил оставить pechera. Так будет честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.

Они пошли в маленькую киношку, где шел фильм под названием «Молитва девы». Название это пленило отца Кихота и не вызвало восторга у Санчо, сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия проведут они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако понравился Санчо, хотя он и опасался реакции отца Кихота, ибо героиню безусловно нельзя было назвать «девой» или «девственницей», а Санчо не мешало бы заметить, что на афише у входа стояло предупреждение в виде буквы "С" [от слова «секс»: так обозначают фильмы сексуального, порнографического содержания].

Собственно, молитва девы была обращена к красивому молодому человеку, чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть тела, которая отличает мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки, наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие моменты диалог, который помог бы зрителю, – отсутствовал; слышалось только прерывистое дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так и женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно для более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при проецировании в кинотеатре изображение совсем уж расплывалось. Даже Санчо перестал получать удовольствие от фильма – уж лучше бы откровенная порнография, – да и главный актер с блестящими зализанными черными волосами и бачками никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это тот самый, который частенько появляется на телеэкране в рекламе дезодоранта для мужчин.