Том Роббинс - Свирепые калеки

Вовсе нет, возражала Домино. И указывала на то, что Пресвятая Дева упомянула о «заблуждениях России», а Свиттерс вынужден был согласиться, что ни один честный и разумный человек сегодня не станет утверждать, будто коммунизм – при всех его наилучших побуждениях – не является прегорестной экономической и психологической ошибкой. Однако, уверяла Домино, дело не совсем в этом. В то время как в реакционных кругах Богородицу Фатимы выставляли этакой воительницей холодной войны, посылающей священные воинства капитализма на безбожников-коммуняк, на самом деле Пресвятая Дева говорила совсем о другом. А именно, о возрождении христианской веры, о возвращении к изначальному учению Христа, вольнодумцу-равви, столь яростно отвергавшему ту мирскую суету, что спустя каких-то несколько веков после его смерти настолько занимала порочную, жадную до власти Церковь. Если ватиканские епископы горды, глупы и материалистичны – как ни больно ей было сознавать это, Домино полагала, что все так и есть, – если Рим духовно сломлен и воспрять не в силах – а Домино уже уверилась и в этом, – тогда куда же переместиться духовному центру, дабы утвердиться и возродиться на основе тех поучений Иисусовых, которым человечество в общем и целом если и следует, то с превеликим трудом?

– В сердце каждого отдельно взятого человека, – не замедлил с ответом Свиттерс. – Иных церквей нет и быть не может.

Его ответ поразил Домино до глубины души – и настолько застал врасплох, что, рывком выпрямившись на табуретке, теперь она медленно поникала вперед, точно подсолнух, который не в силах более выносить бремя своего венца; секунд на тридцать, никак не меньше, она настолько глубоко ушла в мысли, что глаза ее превратились в две чернильно-черные кляксы. Свиттерс ущипнул ее за коленку (одна из тех вольностей, что теперь он позволял себе крайне редко) – и глаза заморгали и вспыхнули снова, точно лампочки модема после подачи электричества.

– Я имела в виду – географически, – пояснила Домино. – Где возрожденная Церковь Христова обретет новый центр в физическом мире?

«На Уолл-стрит? В Диснейленде? На острове Дьявола?» – размышлял про себя Свиттерс. Местоположение штаб-квартиры католического мира занимало его настолько мало, что он даже не потрудился предположить что-нибудь всерьез.

– Вся Западная Европа ничуть не лучше Рима, а Соединенные Штаты Америки – не то чтобы вполне в стиле Иисуса, ты не находишь?

– Уж больно суматошно там, – согласился Свиттерс.

– Христос всегда избегал власть предержащих; так нам рассказывают. Он предпочитал общаться с блудницами, мытарями и грешниками, он обращал свои проповеди к заблудшим и униженным. Разве не так? Ну так вот в России – огромное количество душ, бедных материально и духовно, душ потерянных и жаждущих перемены. Просто-таки чистая доска и плодородное поле. А что прикажете делать с нечестивой землей? Набросить на нее мантию святости – есть ли способ лучше? Да? Oui? [263]Заменить дурного короля честным крестьянином, заменить деспотического Папу раскаявшимся большевиком – разве такое деяние не отвечает суровому духу Христова учения? И что не менее важно, перемещение краеугольного камня христианства в Россию, возможно, помогло бы преодолеть трагический раскол между западной и восточной православными церквями, объединило бы их чины. Стольких страданий на стольких уровнях возможно было бы избежать, если бы у Церкви достало благодати внять словам Богородицы. В недвижном покое Ее Непорочного Сердца беспорядочные кривляния Сталина показались бы грубым фарсом, комичным и дурацким одновременно, и поддержки он бы не нашел. Не забывай, это все 1917 год – тогда еще было время.

И теперь, ясным весенним утром, заново прокручивая в голове слова Домино, Свиттерс повторил про себя фразу: «Тогда еще было время». Тот факт – а это, безусловно, доказанный факт, что история мира убыстряется, – значит ли он, что времени остается все меньше? Или больше? Бобов в банке поубавилось – или бобы просто-напросто сыплются так стремительно, что возникает вихревая воронка? Свиттерс знал: в центре любого циклона есть зона покоя, небольшое пространство, словно бы недосягаемое для щупалец времени. Может, эта недвижная окружность – как раз то, что подразумевается под странноватой фразой «Мое Пренепорочнейшее Сердце»?

Заинтригованный Свиттерс, сидя на койке, на тридцать минут погрузился в медитацию – на тридцать минут по меркам стрелок и цифр, что, казалось, ничего не имели общего с той пустотой, куда он неизменно переносился через неподвижность медитации. (Пожалуй, «Непорочное Сердце» – ярлык для такого состояния вполне подходящий, не хуже и не лучше всех прочих.)

Вот теперь, сконцентрировавшись, он чувствовал, что вполне готов строить гипотезы насчет Сегодня Суть Завтра. Однако по пути в покои Красавицы-под-Маской он добрел на ходулях до кладовки и прихватил с собою бутылку вина. Мария Первая запротестовала было, что вино еще слишком молодое и пить его ну никак нельзя, Свиттерс же на это ответствовал, что в Непорочном Сердце такие термины, как «слишком молодое», – весьма условны, ежели вообще применимы. Престарелую повариху этот комментарий поставил в тупик, и пока она подозрительно приглядывалась к собеседнику – не кощунствует ли он, часом, – Свиттерс благополучно прогнал мысли о Сюзи, этим замечанием нечаянно вызванные.

А затем, пока он выпрашивал у Марии Первой штопор, Свиттерсу померещилось, будто он вновь слышит тявканье шакалов под самой стеной – это при свете дня-то! Лишь спустя минуту он осознал, что это всего лишь Боб и Мустанг Салли хихикают над какой-то только им одним понятной шуткой у грядки с луком. Уж не становится ли он параноиком? Нет, по крайней мере до Скитера Вашингтона ему далеко: тот, помнится, любуясь на звезды с палубы яхты, обронил: «Если вселенная и впрямь расширяется, видать, кто-то ее преследует, не иначе».

Там, где некогда торчала бородавка, осталось бледно-лиловое пятнышко. Визуальный шепот сменил визуальное зубоскальство и зримое карканье. В отблеске свечи оно казалось клочком сизого тумана, шрамом от гвоздя с древнего распятия, полоской тени, оброненной пролетающим мотыльком. Три месяца спустя после утраты своего божественного нароста плоти Красавица-под-Маской продолжала подчеркивать его отсутствие, просто-таки с маниакальной непреодолимостью потирая и пощипывая свой нос, точно один из тех сострадательных приматов в зоопарке, что открыто поигрывает со своими гениталиями, избавляя визитеров-подростков от чувства вины.

Поглаживая свой носяру, Красавица-под-Маской переводила взгляд с бутылки на Домино и с Домино на бутылку. Отбросив с лица волосы, Домино переводила взгляд с бутылки на Красавицу-под-Маской и обратно. Свиттерс улыбался краем губ.