Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма

— Выходи, Игнатъич, появляйся хоть на часок в конторе. Тебя святые силы оберегают, как вот и Якова Филипповича… А мне, как совладать?! Один — одно, другой другое велит. Организатор-уполномоченный и стол уж в преќдседательском кабинете поставил. Он всему голова. Воли моей нет. Сидит первым председателем, а я при нем сбоку-припеку.

Дедушка и тут сказал Фомичу: "Все перемелется, переживется, упоќлномоченный отойдет, а мы останемся, пусть пока поупражняется. А ты делай все, глядя на землю, как она, где молчком, где открыто, как вдовица проворная, будто недопонял, что ведено было. — Потом помолчал, поќкачал головой, как это он делал, когда больно задумывался, проговорил, глядя себе в колени, — мы как наемники относимся к земле и ко всякому добру на ней. От-бирается от нас родство-забота о ней. Когда над державой супостаты нависают — все осознают великую беду, миром на защиту встают. А вот саќмодури обороть в себе же не можем. Оттого и живем в беспутии".

Фомич опустил понуро голову, согласно промолчал. Иван каким-то своќим чутьем угадываю, что Фомич устрашился дедушкиных слов: себя-то он вроде бы и не считал со всеми вместе виноватым. "Может и дедушке так говорить Фзмичу не надо бы?" Опосля Иван этой своей боязни за дедушќку устыдился: если никому ничего не говорить, то и будешь жить в темќноте беспросветной. Боязнь Ивана за дедушку, что кто-то "сзатылоглазничает", шла не от жизни дома, а от школы. Там были "заагитированы" ученики всего бояться и опасаться. И это проявлялось вольќно или невольно в каждом ученике: опасения не сказать лишнего.

У дедушки с уполномоченным, или как их стали еще называть организатором, видимо, разлада не было. Сам дедушка старался его избегать. Обиды прямой на этот люд не держал и никогда никому не жаловался на их действия. Так рассуждал: они при должности, не самозванцы. Поднеќвольные, как и все, как и он сам. И законность их указаний, в общем, признавал и подчинялся им. Но как бы неотнароку, говорил: "Мы-то с ваќми всего лишь работники при земле. Зазяйка оно, иногда и к ней наќдо прислушаться. Она-то без обмана к нам, и мы к ней должны с довеќрием".

— Это, конечно, правильно, — говорил организатору, когда тот больно упорствовал, — что тут говорить, сеять надо. — И пргилашал его в свой тарантас, чтобы вместе взглянуть на поле: — Земля-то ведь с голосом, вот и спросим ее. — В поде организатор-уполномоченный указывал дедуќшке на сорняки. И с чувством полной своей правоты упрекал председателя:

— Вот, видите, вместо хлеба растут на незасеянном поле…

Дедушка соглашался. И тут же радовался:

— Сорняки и верно — какой хлеб… Пусть еще и другие, какие еще не видны, покажутся. Сорняки ведь всегда раньше хлеба торопятся выползти на свет божий. Тут мы их культиватором с боронами и выдерем с корнями. Чистая земля и примет семена наши. И будем с урожаем, как и в прошлые годы. Даже и без прополки обойдемся. — И спрашивал про соседей, которые по сводкам почти уже отсеялись. — А мы поднажмем, догоним их и даже опередим.

Наставала пора прополки. Опять требовались сведения на скольких гектарах она проведена. Нужно чтобы больше. Дедушка отшучивался: "Куда уж больше-то, все посевы весной, до сева еще, пропололи. Садиќлись в тарантас и ехали смотреть чистые поля. Дедушка объяснял: "Моховская практика, так не знали что такое прополка". Ехали смотреть чистые поля: вот они. Уполномоченный огорчался:

— Хоть для сводки укажите, Данило Игнатьич, что прополото. — То, что поля чистые его как бы и не интересовала: главное прополка.

Дедушка добродушно усмехался, отвечал:

— А это уж вы сами, милый человек, с нашим Гуровым составьте сводку, учетчик у нас смелый, все разумеет, схимичит как надо. А я не замечу, в сводки не заглядываю, без них живу.

Подступала жатва. И опять торопили: вали хлеб в валки.

Ехали в поле. Голубкой тут уже управлял Иван. Дедушка с уполномоченным-организатором сидели гостями, вели беседу, даже анекдотики рассказывали сами о себе. Тутановец тоже занимается новшеством, сказал организатор. Вот "изобрел" свой сорт сорняка, который кукурузу забивает. Это, говорит для объема зеленой массы, силоса больше. Сорняк, ежели он в поле, то как никак а пригодится, а вот если сорняк в голове, тут силос, что испорченный громкоговоритель. В поле дедушка с упоќлномоченным срезали колоски, дедушка клал их в пакетики, говорил оргаќнизатору:

— Вот деньков через пять такой колосок тверже будет и на треть тяжелее. А в валке он таким же останется. Возьмите, потом и проверьте сами. Жалуются на плохое зерно. Плохое оно, коли на стебле не выстоялось. И я его полноценным живехонько на прямую и уберу. И хлебец-то из моеќго урожая душистым и пышным будет.

Дедушкам будто с малыми детьми разговаривал с посланцами разных конќтор, наезжавших контролерами. И своим авторитетом сбивал их пыл. Они не могли ему прямо возразить, как признанному хлеборобу. И жаловаться тоже не смели. Но хозяйка всему была сводка. И в адрес дедушки сыпаќлись разные упреки бумажные, больше для острастки других, чтобы не воќзникало ни у кого желания брать пример "с моховского чудака".

Посевную Павел Фомич провел, а летом дедушка вернулся к председательству. Наведался из области Михаил Трофимович Сухов… Посидели за чаем, как раньше бывало. Бывший секретарь райкома "Первый", а ныне Председатель Облисполкома, сказал:

— Время, Игнатьич, опять у нас переломное. Как вот зима в лето пеќреходит. И надо тебе, старина, продержаться… Для будущего надо. Ведь изболеешь душой, если что будут тут коверкать. И клевера вот ты уберег, и приусадебные участки, так называемые овинники, колхозникам осќтались. Племенное животноводство отстоял.

— Мужики, помнится, на нового барина надежду возлагали, коли старый силу терял, — изрек в ответ дедушка, давно привыкший "к жданью". — А новый таким же старым оказался. Как ту перелома дождаться, коли все барину служим. Барин-то хоть сам в понятие входил, а новый как бы уже без своей головы. И нам не велят своими мозгами ворочать, одного лишь требуют, подчинения…

Сухов печально вздохнул, сказал:

— Вот тебе и надо продержаться, изменения-то будут.

Михаил Трофимович задержался в этот приезд дотемна, проразговаривали до ночи. Остался ночевать. Сухову, крестьянину по природе, хотелось отвести душу в беседе с хлеборобам, в чем-то и самому увериться. В том, может, что остался на земле еще ладный мужик, устоит он — и держава с ним к свету выберется через его терпение и упорство. Только сытый, обутый и одетый, при земле своей и воле лад удержит в своем уделе, а значит и в державе. Все ведь идет от мужика, от бережения им своей земли-кормилицы. На земле ведь живем и ровно этого не ведаем. На службе-то, в своем кабинете, тому же Михаилу Трофимовичу, и не с кем по душам поговорить. Все чиновники, за бумагами не видят жизни. Думают "от" и "до". Установленных порядков под приглядом "Самого" держатся. А этот "Сам" — у каждого свой. И все они понуждают друг друга "для общего счастья жить", как еще учил политрук красноармейцев в гражданскую. Вычитано это было Иваном, или сказано кем-то, но вот запало в память и повторилось как дедушкины мысли.