Лана Райберг - Лестница в небо или записки провинциалки

Разговор не клеился. Он пытался быть непринуждённым:

— Ты, Клавонька, так загорела, возмужала…

Я была одета просто, в короткие голубые шорты и белую майку, и я видела, что эта простота его шокировала — он многого ещё не понимал. Наверное, он ожидал, что к встрече с ним я наряжусь во всё лучшее.

Он попытался накрыть своей ладонью мою, но я убрала руку со стола. Он мне передал пакет, в которых были деньги за квартиру — десять тысяч долларов. Тысячу долларов Маринка взяла себе и тысячу переслала моей маме.

Оказалось, что он сам разыскал Маринку перед тем как иммигрировать и просил мой телефон. Жена его невольно отомстила за меня — она сбежала, как я упоминала, в Австрию, с богатым стариком, которого подцепила на выставке в Задорске. Тот приезжал по линии обмена культурными ценностями, а она курировала выставку.

В Америку Влад приехал вместе с матерью. Оказалось, что мать его была еврейкой, а отец русским. Прежде скрываемую пятую графу сейчас использовали как средство передвижения. С помощью взяток выправились паспорта для неё и сына, где русская национальность сменилась на еврейскую, что дало возможность уехать и пользоваться на первых порах помощью еврейской организации.

Влад был близок со своей матерью — в Задорске они жили в четырёхкомнатной квартире. Отец его, известный журналист, давно умер. Пару раз я её видела — хлопотливая тихая женщина, не произведшая на меня никакого впечатления, имела огромное влияние на сына. По неопытности я было вступила с ней в тайное соревнование, но мой возлюбленный всегда упоминал, что мамины борщи и пирожки лучше. Забота о маме у него была на первом месте — трогательно и похвально, но, по моему теперешнему убеждению, мужчина должен уходить из отчего дома хотя бы в двадцать лет, иначе ему всю жизнь придётся строить по маминому представлению.

Но это я отвлеклась. Тогда, в кафе, во мне боролись противоречивые чувства, но одного в них не было — любви к нему, которая осталась лишь в памяти. Не было уже и обиды — новая жизнь целиком поглотила её, как поглощает болото упавший на её поверхность лист — без следа…

Он флиртовал, комплиментил, называл себя дураком, вспоминал трогательные моменты, просил рассказать о себе. Я дала ему слово, что мы встретимся в следующий выходной.

Теперь я знаю, что это заблуждение и ошибка — жить в ожидании жизни. Поиски счастья затягивались. Я сама себе напоминала путешественницу, едущую неизвестно куда неизвестно за каким призом. Вот я выхожу на одной станции — приза там не нахожу, отправляюсь за ним дальше. Так я выхожу в каких-то городах, что-то ищу, не найдя, следую дальше, долго томясь на вокзалах маленьких и чужих станций. Мой поезд делал остановки в Майами, Нью-Йорке, Вашингтоне — но у меня всё ещё не было дома и ощущения того, что я дома.

Влад повадился звонить мне каждый вечер. Его я понимала — я была его единственной ниточкой, тянущейся в знакомый прочный мир, единственная, кроме матери, русскоговорящая. Я была его старой знакомой, у нас за плечами остался общий город и общие друзья. Здесь ему предстояло заново научиться ходить. Как и любой иммигрант, он решал дилемму — как жить, кем быть. Журналист, он страдал от своей здесь невостребованности. Нужно было как-то зарабатывать на жизнь — пенсия матери была крошечной. Пока он устроился на автозаправку разнорабочим. Я его понимала, но ничего не могла с собой поделать — эти проблемы меня совершенно не трогали. Я же нужна была ему для поддержки и информации.

Я уступила его просьбам — и правда, почему бы не встретиться? Я уже заледенела в скорлупе одиночества. В школе долгие часы существовала в комнате с парочкой напуганных робких детишек, долгие полтора часа вышагивала назад вдоль автострады, единственная прохожая, вызывающая недоумение у водителей пролетавших автомобилей, многие из которых оглушительно меня приветствовали рёвом клаксонов. В пустом и необъятном доме до ночи разговаривала с призраками, пугалась теней и подглядывала в окно за постоянно пытавшейся меня разоблачить луной.

Встреча та радости не принесла. Убогая, ещё не обжитая крохотная квартирка в ужасном полуразрушенном районе Вашингтона. Торопливая механическая любовь — мама скоро придёт. Быстрой скороговоркой — жалобы. Трудная работа, платят копейки, американцы дураки, русские снобы, будут с мамой покупать дом — удачно продали Там квартиру.

Зачем мне была нужна эта ненужная встреча? Только лишь для того, чтобы расставить все точки.

Моё женское тщеславие было вознаграждено — он просил моей руки, а я отказала. Отказала без злорадства — с досадой и неловкостью. Стоило любить его все эти годы?

Юноша, которого я любила, остался где-то там, в городе, в котором красные дребезжащие трамваи весело поют на поворотах, в котором каланча кренится на бок, чтобы рассмотреть получше крохотных спешащих непонятно куда человечков.

Юноша, которого я любила, до сих пор носит длинное чёрное пальто, на котором долго не тают снежинки. Вот он идёт по Задунавской, в руках у него газета, а в кармане — крепкое румяное яблоко.

Я дала себе слово не делать более того, чего мне не хочется, даже если в глазах окружающих прослыву бессердечной эгоисткой.

Время экспериментов прошло. Пора прекратить эту безумную гонку и просто — жить. Статус, опыт, профессия у меня есть.

Нет иллюзий, любопытства и желания проехаться за чужой счёт.

Пора собираться в дорогу.

Последний день работы был долгим, жарким, шумным и суетным. Мне не жаль было оставлять школу, в которой я уже зарекомендовала себя с хорошей стороны и могла получить с сентября постоянную позицию. Хотелось поскорее вырваться из этой каменной, нагретой солнцем коробки — в школе не было кондиционеров. Навязчиво гудели вентиляторы, оценки были выставлены, дети докучали — обходили всех учителей с просьбой оставить памятную запись в альбомах, трогательных подобиях российских дембельных. Торжественная линейка состоялась на улице. Отхлопав ладоши после заключительной речи директора, все стали фотографироваться, и у меня где-то хранится снимок, на котором запечатлены в обнимку мы с Валей, моей приятельницей и коллегой. На её лице блуждает тщательно скрываемое счастье, на моём — отчуждение.

В колледже, в котором я работала по субботам по протекции доброй Фитцпатрик и о чём из-за сумбурности записок толком так и не успела рассказать, было тихо и прохладно. Профессорша расстрогалась, расстроилась, отговаривала меня уезжать, говорила, что в Нью-Йорке тяжелее сделать карьеру и уж в колледж на работу там мне точно не пробиться. Доводов у меня не было никаких, кроме:

— Я не могу здесь больше оставаться.