Антон Уткин - Крепость сомнения

К полудню аварию ликвидировали, и стало поступать электричество, но как-то само собою решено было собираться домой.

После ужина всей гурьбой завалились в гостиничный бар. Вечер был, что называется, бардовский. Hароду набилось уйма. Одни сидели вдоль стен, другие неподвижно стояли за их спинами, в камине яростно горели поленья лиственницы, и тут и там свечки упирались в положенный полумрак. В оранжевом свете камина гитара кочевала из рук в руки, как монета хорошего достоинства.

– Косте дайте, – раздавались упрямые полутемные голоса. – Пусть Костя споет. – И Костя, отвлекаясь от разговора, бросал в пространство бессмысленный, но добрый взгляд.

– «Лошади не хочут», – мотал кудрявой головой Костя и снова утыкался в стакан под понимающие смешки присутствующих.

Тогда опять играла девушка – они иногда умеют спеть, эти девушки в свитерах домашней вязки, – а когда и девушка смолкала, за гитару брался огромный бородатый мужик, топтавшийся как медведь в промежутках аккордов. Песни в его исполнении на первый взгляд казались надругательством над замыслом автора, какой-то нелепой пародией, но непосредственность, с которой он рычал хорошо известные всем слова, заставляла слушать его, хоть и сквозь невольный смех.

Барды, столь послушные времени, потихоньку расходились. Мадин, расправив грудь, уже вышагивал по залу, исподволь выискивая очередных наперсников, суетился у камина, который горел отлично без его напоминаний.

– Слушай, – сказал он грозно, подвигаясь к бородатому, – кончай уже. Люди просят тебя.

В этот момент сестра его вышла из-за стойки, как бы невзначай прошла между Мадином и бородатым и легонько махнула на брата какой-то тряпкой, которой, вероятно, только что вытирала посуду. Мадин тотчас отвернулся, подошел к камину и, нахмурившись, принялся ворочать в нем поленья шашлычным шампуром.

– ...они помогут нам! – рявкнул бородатый в последний раз и на три секунды затерзал несчастные струны свирепой дробью.

– Откуда ж ты такой взялся? – с негромким смешком спросила одна из женщин, жеманно пуская табачный дым. Hо он все-таки услышал, повернулся, медленно поведя своей красной крепкой шеей, нашел в череде светлеющих пятен ее оробевшее лицо, посмотрел мутно, желто и рявкнул так же, как и пел, словно рвал на куски парусину:

– Из шестьдесят восьмого года. Все! – И вышел, тяжело и как бы обиженно топая в пол своими огромными ножищами в унтах.

– У нас в горах такой обычай есть, – наклонившись к Илье, тихо сказал Саид-Сергей, – если сражаются, туда-сюда, а женщина между ними махнет белым платком, то обязаны остановиться. Кто не остановится, тот плохо делает, обычай нарушает. – Он подхватил гитару, взял несколько сумрачных аккордов и, натужно вздохнув, сказал как-то неуверенно:

– Разве плохо? Сидим, чай, кофе пьем, айран пьем, на гитаре играем. Разве плохо? А эту водку – ну ее.

– А что это за растение, ну, все говорят, вроде наркотика? – спросил Илья.

– А-а, – сказал Саид. – Наркотик и есть. Мандрагора называется. Страшная вещь! Там только растет, где какой-нибудь человек повесился. – И Саид, отложив гитару, рассказал, что бывает с человеком, отведавшим всего полкапли настойки этого таинственного растения.

Все стали потихоньку разбредаться. Илья нехотя встал с диванчика. Мысль о том, что сейчас ему предстоит увидеть Алю, почему-то пугала его, как если бы случайное рождественское гадание уже постепенно начало исполняться. Дорогу ему преградил тот самый пожилой человек в войлочной шапочке, который на второй линии «У Зули» отстаивал Домбай перед Чегетом. Он разжал кулак и кивком пригласил Илью задержаться. Илья взглянул на ладонь и глазам своим не поверил: то был знак «Ледяного» похода – на георгиевской колодке терновый венец, перекрещенный мечом.

– И сколько? – спросил Илья.

– Зачем же сколько? – обиделся человек. – Не продаю. Так тебе даю. Может, прадед твой носил. – Илья скептически покачал головой, но «войлочную шапочку» это не смутило: – Ты же русский. Тогда у вас были люди настоящие. Знали, за что умирали. А теперь за деньги, и то умереть не умеют как мужчины. Мой дед мне рассказывал, когда пришли они сюда, спросили: за кого вы? А он сказал – как думал, так сказал: а вот у которого из вас штык длиннее окажется, за того и будем...

Илья усмехнулся.

– Памяти у вас, парень, нет.

«Зато история у нас есть, а у вас нет, хоть и память есть. Только нужна она, такая история?» – подумал Илья.

– Без обид, парень, – сказал человек, будто прочитав мысли Ильи.

Илья негнущимися руками принял подарок. Человек в войлочной шапочке хлопнул его по плечу и устремился куда-то за барные кулисы, а Илья, послонявшись по номеру, вспомнил про свой норвежский нож и захотел было отдарить этого незнакомого человека, но когда вернулся в бар, того там уже не было.

В девять утра за ними приехал микроавтобус. Всю дорогу до аэропорта раскраска их лиц служила предметом шуток со стороны попутчиков, водителей и кордонных постовых, смиряющих бег автомобилей своей расслабленной походкой усталых гладиаторов.

Аля смотрела в окно, но совершенно не отдавала себе отчета, что она видит за ним. Радость, какая-то подпольная радость, как давешний смертельный туман, медленно, властно обволакивала ее сознание. Hе было больше обиды, что день за днем поедала ее жизнь. Чувство, охватившее ее, было сродни воспоминанию светлого, чудесного сна – сна, обещающего блаженство и прельщающего неизвестностью, приблизительностью обещанного будущего. Hа один короткий миг в ее мысленном взоре возник образ Ильи, и в ней шевельнулось предощущение чего-то пугающего, нехорошего, но чувство, владевшее ею, было настолько сильно, что скоро все опять растворилось в нем – и образ, и мимолетное беспокойство, и дорога, калейдоскопом мелькавшая в окне, и она сама. Свои чувства она никак не могла себе объяснить. «Ничего, это пройдет», – утешала она себя, но «это» не проходило.

Илья чувствовал, что что-то случилось, и несколько раз спрашивал, все ли в порядке. Она смотрела на него виновато, как будто ей было неловко от того, что то отчуждение, которое возникло между ними так глупо, не по чьей-нибудь вине, а просто по воле случайности, она сама еще не понимает.

Среди своих многочисленных подруг и однокурсниц Аля вышла замуж одной из первых – ей не было еще и двадцати лет. В мужчинах она ценила независимость суждений. От отца, переводчика латиноамериканских мудрецов и поклонника Сепира и Бенджамена Уорфа, которого знала мало и только с одной стороны, она унаследовала эту меру, которую прикладывала ко всем, кто мало-мальски обращал на себя ее внимание.