Антон Уткин - Крепость сомнения

Ни матери, ни отцу избранник ее не пришелся по душе. «Кто он у тебя?» – спрашивал папа. «Человек», – отвечала она. «Чем занимается этот человек?» – «Пока учится». Нередко случается так, что тот, кто в юности подавал большие надежды, впоследствии не оправдывает ни одной, и проницательный папа склонен был усматривать здесь именно такой случай.

Избранник казался не каким-то там скучающим фрондером, каких восьмидесятые годы расплодили достаточно и на любой вкус, а идейным бунтарем с глубоко продуманной программой действий, и действий именно положительных, и еще больше это впечатление подчеркивала шляпа колокольчиком из фиолетового войлока, которую он носил всесезонно назло общественному мнению университетских ретроградов. Само собой, что и на избранницу столь яркой индивидуальности ложился отблеск его харизмы, и Аля сочла, что такой отблеск украсит ее лучше иных жемчугов. Ведь влюбляются не в ум как таковой, а может быть, как бы в те выводы, которые он способен сделать из жизни.

Но выводы, которые сделал из нее ее муж, были совсем не те, какие смутно предполагались, но все же они удивляли приятно, хотя и неожиданно.

Изменение законодательства позволило ему разменять путем продажи коммунальную квартиру на Кропоткинской, в которой жила его бабушка. Потом он помог соседям, а другие соседи сами отыскали его и передоверили все нужные полномочия, и весьма скоро и вполне неожиданно для себя самого «харизматический лидер» приобрел славу надежного и удачливого маклера, которая от старой, любительской, «харизматической» отличалась прямо-таки сказочными материальными доходами.

Это еще было то неопределенное ни в каком отношении время, когда деньги, которые и непонятно-то еще было как и куда тратить, возили в целлофановых пакетах, и платежное поручение от наличных отличалось в сознании активных дельцов эпохи так же, как когда-то ассигнация от серебряного рубля. Покупатели и посредник смотрели друг на друга довольно доброжелательно, стараясь угадать, какое место занимали в старой табели о рангах, и заключая о столь быстрых способах обогащения.

Успехи рождали самообольщение и уверенность, что обогащаться можно легко, а главное – безнаказанно. За ней пришли сознание, как на самом деле может и должен жить человек, и снисходительность к поколению отцов и уж тем более дедов. Стремительность перемен ясно показала внукам, чего были лишены те и чего могли быть лишены они, если бы не счастливый зигзаг истории и не благоволение к ним небесных светил, вызвавшее их к жизни в канун метаморфозы, достойной памяти одного римского изгнанника.

«Если бы вы хоть производили что-нибудь, – рассуждал папа, – куда ни шло, а то ведь это обыкновенная спекуляция». И на это, в общем, возразить было нечего. Он и не возражал. Он ощущал если и не сладостный вкус того плода, которым враг рода человеческого соблазнял прародителей, то уж наверняка – лакомый вкус того, которым боги подземного царства охотно угощали своих случайных гостей. Возражала за него Аля. Она говорила, что скоро, когда все примет наконец цивилизованные формы, эту спекуляцию назовут бизнесом и имена пионеров пропишут в школьных учебниках. И то, что началось как большая игра, стало обрастать какой-то философией, которая, впрочем, нравилась ему все меньше и меньше.

Пока он ездил в метро и в карманах пиджака у него были рассованы несколько тысяч долларов, это можно было еще воспринимать как игру, и по большому счету он так об этом и думал, только вот деньги были не игрушечные. Но потом дело потребовало атрибутов: появился офис, телефоны, несколько сотрудников, и название конторы примелькалось в рекламе на страницах газет.

Здесь-то игра и перешла в новую фазу, вернее, появились люди, которые не знали, что все это игра, а в силу своих весьма твердых взглядов на жизнь восприняли всерьез и пышный выезд, и ливреи секретарш, и даже польстили предпринимательской гордости размером своих запросов.

Как-то утром, когда он вышел из подъезда, его засунули в машину, надели наручники и с мешком на голове провозили целый день, пока его компаньон не привез выкуп. Над ним не издевались, даже влили в него полстакана водки, правда, потеряли ключи от наручников. Наручники были самостягивающимися, и пришлось их пилить ножовкой в каком-то гараже.

Уже в темноте его завели в какой-то подъезд на северной окраине города, сняли обручальное кольцо, и, пообещав дальнейшее сотрудничество, оставили одного.

Он приехал к себе в контору уже заполночь с порезанными ножовкой руками, пил водку, лил ее на порезы и слушал возбужденный рассказ компаньона о его злоключениях с выкупом, потому что был октябрь, толпа громила мэрию, всюду стреляли и проехать можно было далеко не везде.

Горел расстрелянный танками парламент, и из окна конторы им было видно зарево, отблески которого где-то в небесах как бы начертали девиз ближайшего десятилетия: «Блаженны имущие», и ничто, в сущности, не препятствовало развитию дела, кроме одного обстоятельства: надо было платить этим милым парням. Компаньон сходил на улицу за водкой, и до утра они рассматривали эту деталь. В итоге он ушел, а компаньон его остался, охотно приняв на себя весь груз и треволнения полномочий, и этот выбор свободных воль оказался настолько принципиальным, что они к своему удивлению не остались даже друзьями.

Аля была напугана, но все же сомнения беспокоили ее: жалко было оставлять этот поезд, который еще только-только набирал ход, и было, в общем, понятно, что вскочить на подножку при хорошей скорости скоро уже будет делом невозможным. «Ведь так делают все», – нерешительно заметила она. «И вот это-то ужаснее всего», – ответил он.

«Как же ты сможешь меня любить, – спросил он еще, – если я стану одним из них? – И она согласилась с ним. – Я вообще не должен был этим заниматься. Это мне урок, и твой отец был прав». И с этим она тоже согласилась, однако не сразу сообразила, что он не сказал, чем же заниматься должен.

Интерес к жизни его покинул, и он погружался в апатию, в которой был склонен усматривать атараксию, но которая отличалась от нее так же, как смех отличается от зубоскальства. Он не пил и не искал забвения в объятиях более возвышенного утешителя.

Незаметно они отдалялись друг от друга. Он совсем потерял интерес к тому, что для большинства соотечественников стало вдруг смыслом их розно прожитых жизней, и разве что вяло следил, как все новые и новые полчища их вступают в кровавую битву за металл. Ей же искренне казалось, что внешние признаки благополучия не оказывают на нее ровно никакого влияния, но она привыкла жить комфортно, и это слово, даже помимо ее воли, частенько играло роль ведущей скрипки в симфонии послеперестроечного бытия. Тогда еще у нее не было нынешней работы, и она перебивалась переводами. Она все ждала, когда он оправится, ждала от него даже не деяний, коль скоро деяния сопровождаются таким риском, а просто какого-то действия, потому что все действовали вокруг, потому что она считала невероятным, чтобы в таком возрасте выбирать этот безжизненный покой, не преследующий никаких целей, кроме нелепого протеста.