Владимир Кунин - Мика и Альфред

А начальник уголовного розыска показал бедному районному вожаку молодежи стопку телетайпных оперативных сводок чуть ли не из всех отделов УГРО полутора десятков городов Казахской Советской Социалистической Республики, предъявил пачку заявлений потерпевших — самых уважаемых и ответственных товарищей этой республики — и сказал:

— Он не «Мишка-художник». Он — вор! И работает он в сламе… Извиняюсь, в паре с еще одним таким же «художником». Тот постарше будет.

— И где же они теперь? У вас?… — растерялся комсомольский секретарь.

— Ах, если бы! — вздохнул начальник без правой кисти руки. — Об этом можно только мечтать. Знаем «где», знаем «с кем», а брать не за что… Добро бы, кого попроще шарашили… Так нет же! По самым верхам идут «художники», мать их в душу!.. Робин Гуды хуевы… А у нас половину оперативного состава опять на фронт забрали! Работать не с кем. В отделе десять с половиной калек, комиссованных из армии по ранениям. Сыскарей настоящих всего трое. Остальные — клубная самодеятельность. Лезут, правда, из шкуры вон, а что они могут? Ни опыта, ни знаний оперативных… Только и умеют, что пулять. Да и ума маловато. Не то что у ваших «художников». А сверху, из партийных этажей, кричат нам вниз: «Вы куда смотрите? Вас Советская власть сюда зачем поставила? Мы вот у вас у всех партбилеты отберем и ноги из жопы повыдергаем! Почему не докладываете, что вчера в центре города дом директора хлебозавода обокрали?!» Ну что им ответишь?… Я смотрю, ты тоже фронтовик… Авось не заложишь. Так вот я тебе так скажу: обнесли этого директора — ну и хер с ним! Он, сукин кот, себе уже столько наворовал, что ему еще на сто лет хватит… А меня, честно говоря, вообще сомнения берут… Ну не верю я, что четырнадцатилетний… Или сколько ему уже там — пятнадцать?… Не верю я, что мальчишка может такие кренделя выкидывать! Я вот тебе дам почитать протоколы осмотров мест происшествий как они каждый раз «хату берут». Это же цирк какой-то!.. Уму же непостижимо!.. Ни одна самая натасканная собака на них не тявкнет! Это еще что за чудеса?! Больше скажу: в доме бывают с десяток минут — и нет их. Будто заранее знают — где чего лежит. Словно сами туда прятали. Чуешь? Но взять мы их все равно должны. И только на месте — чтоб с поличным. По закону. А пока у нас на них — два ни-хуя и мешок дыма. Или, выражаясь культурненько, вошь в кармане да блоха на аркане… Нету у нас на них ничего! Ни один суд дело к производству не примет…

Взяли их в Талгаре, в двадцати пяти километрах от Алма-Аты. Взяли на чердаке у одного известного старого планакеша. Не того, который план курит, а потом дуреет от этого конопляного зелья, а планакеша, который торгует планом, По-крупному. Оптом. А это страшные деньги!

Он его из Китая привозил, благо граница рядом, за Талгарским перевалом. А там у него и менты, и погранцы — все куплены. Как, впрочем, и в Талгаре, где он живет. Вся партийно-хозяйственная верхушка из его рук кушает. Очень уважаемый бабай! Аксакал…

Лаврик дней десять туда на попутках и автобусах мотался. Присматривался. А потом вернулся как-то и говорит:

— Мишань! Ты как думаешь, где бабай пенензды притырил?

— Расскажи про хату, — попросил Мика и взял в руки планшет и карандаш.

Лаврик подробненько все рассказал про хату, про бабая, про всю талгарскую обстановочку, а Мика набрасывал всякие зарисовочки. И неожиданно, сквозь слабенькую боль в висках, УВИДЕЛ, ГДЕ СПРЯТАНЫ ДЕНЬГИ! И сказал:

— На чердаке. Там за каким-то старьем ящик железный в стенку вмазан. Но там всего тысяч триста…

Отложил карандаш, взялся руками за голову, потер виски, чтобы снять ноющую боль, и зажмурился. Лаврик не удержался, спросил:

— А тебе триста косых мало?

Мика поморщился, ответил:

— Нет. Мне достаточно. Я просто хотел сказать, что где-то у этого бабая лежит гораздо больше. Триста — это только на чердаке, Лаврик! А не пошел бы он в жопу, а? Что-то меня тормозит…

— Три сотни косых сами плывут тебе в руки, а ты, Мишань…

— Хочешь честно? Бояться стал. Уж больно у нас все гладко!

— Не трухай, Мишаня. По нашим делам — больше пятеры не дают. А там зачеты, амнистии — через год ты на воле! Гуляй — не хочу… — И резко меняя направление опасного разговора, Лаврик спросил: — Тебя дома как звали? Миша или Мишутка? Или еще как?…

— По-разному. Кто как, — уклончиво ответил Мика и подумал, что никогда не признается в том, что Миля называла его «Зайчик».

— Ну а все-таки? — настаивал Лаврик.

— Ну, Мика. А что?

— Как?!

— Ми-ка!

— Чего же ты кочевряжился, чмо египетское? Такое красивое имя — Мика!.. Вот это да! Ну надо же… Ты, Мишаня, для меня как непрочитанная книга. Что ни страница, то — новье! Мика…

— Отье… — огрызнулся было Мика, но в эту секунду в комнату заглянула Лилька, и Мика тут же себя поправил: — Отлепись от меня!

Лаврик рассмеялся, а Лилька спросила:

— Мальчики, где ужин накрывать — в зале или под яблонькой?

— Под яблонькой, — сказал Мика. — Может, яблочко Лаврику на голову шмякнется и он, как Ньютон, новый закон откроет…

— Я и так его уже открыл — не светись! Хавать будем здесь. А то садик по осени очень даже хорошо просматривается, — жестко проговорил Лаврик.

— Молдаваночку твою позвать? — спросила Лилька у Мики. — А то она сегодня за солью прибегала, спрашивала, где ты.

— Зови, зови! — оживился Мика.

В последнее время Мика разогнал всех своих девчушек, которых ему поставляла заботливая Лилька Хохлова. Оставил около себя всего лишь одну — пятнадцатилетнюю эвакуированную молдаваночку Светку.

С ней было так хорошо, так замечательно, ну почти как с Милей когда-то…

И нежная, и ласковая, и веселая, и в койке умеет все так, как ни одной девчонке и не снилось! Мика даже однажды не сдержал своего сладостного удивления и спросил:

— Светка, и откуда ты все ЭТО умеешь?! А, Светочка?

Светочка тут же расхныкалась и поведала Мике древнюю, как мир, легенду про отчима, который всему ЭТОМУ ее с десяти лет обучил. А когда они бежали из Кишинева, отчим к немцам перескочил служить. Вот им и пришлось одним — с мамой и младшим братиком Ионом — до Алма-Аты добираться.

— Не спрашивай меня, Михочка, Михайчик мой родной, больше ни о чем! Я тебя так люблю…

С каждого дела Мика давал ей денег для матери и ее младшего братика Иона. И сердце Микино наполнялось гордостью, что вот он, Мика, совершенно по-взрослому может еще о ком-то позаботиться. Не тайно, как о Валерке, а явно и в открытую.

Ах, Милю бы ему теперь найти!.. Говорят, что всех латышей, эстонцев и литовцев ненадежных сюда, в Казахстан, ссылают. Вроде бы где-то под Джезказганом их десятки тысяч по лагерям распихано.

— Чего-то эта Светка к нам зачастила, — вздохнул тогда Лаврик.