Артур Чёрный - Мир всем вам

Проходит несколько минут. Мы уже прекратили поиск и легко говорим о чем-то с двумя подругами. Еще какое-то время и каждый уносит с собой домашние их телефоны. Но это уже лишнее. Это награда, которая тут же обесценивается, попав в карман. Потому что мы придем сюда завтра и возьмем у новых девушек новые телефоны и адреса. И так будет всегда. Ведь мы молоды, ведь на нас военная форма. А по этим номерам нам не звонить. Завтра мы без сожаления сомнем и выбросим их.

Знать бы тогда нам, Сережа, что мы выбрасываем… Знать бы, что не навсегда наша молодость, не навсегда военная наша форма… Собрать бы их заново, истлевшие эти записки, начерканные дрожащей рукой цифры и имена…

Быть может оттого, что не сложилась моя судьба, я до сих пор помню одну: милую и скромную, что так не похожа была на бойкую свою подругу, с которой знакомился ты. Ту девушку, перед которой бледнела Нежность. Я позвонил ей на следующий день, назначил встречу и не пришел… Я впервые посчитал себя недостойным такой чистой души…

Мы возвращаемся к оставленным друзьям. Здесь снова людно и весело. Здесь только что нашли деньги и всё пустили на пиво.

— Невесты-то где? — кто-то полушутя спрашивает нас.

— Мы хоть и без формы, а к нам, вон, — показывает на соседнюю лавку другой, — сами подходили… — И задумчиво качает головой. — Вот страху-то было…

Нам протягивают бутылку, одну на двоих. Подносящий улыбается и стряхивает под ноги полный крови кулак. Он долго сворачивал пробки, пока не снял с ладони мозоль.

— Заткни вот. Небось, без заразы, — суют ему пачку содранной листвы.

…Кончается вечер. Уже холодеет воздух и подходит к концу бездарная наша премьера. Мы вновь спустили все до гроша, вновь прозевали в казарме отбой. Мы бежим огромной толпой и, как всегда, отстает Гранит. "Девушка! — кричит он кому-то во тьме. — Ваш телефон?" — слышим мы и теряем его из вида. И все поворачивают назад. Мы можем, но не хотим, заходить без кого-то на КПП. А Гранит всё удаляется в город… И ни кому не придет в голову крикнуть: "Куда? Ты же подставляешь всех!" Хотя это так явно.

Мы вновь опоздали, нас вновь задержал у казармы патруль — тщедушные институтские парни, ни разу не брившие щек. Мы бы смели их одной рукой, но это не Армия. "Еще успеете показать свою дурь. Идите, спите", — отправляет нас в койки скупой на язык офицер. И мы уже знаем, с чего начнется завтрашний день.

— Кто пил вчера — два шага вперед! — командует утром щуплый майор.

Пили практически все. Но выходят лишь самые честные — не больше пяти человек.

— Я устал, ребята… — говорит командир. — Когда-нибудь доложат не мне, а прямиком генералу… Вас не оставят здесь…

И мы не знаем, куда пропасть от стыда…

Мы будем раскаиваться весь день, будем работать, будем искать виноватых… А потом снова наступит вечер. И нас вновь не удержат ни ворота, ни замки КПП. И мы снова вернемся туда, на центральный проспект Барнаула, в свой старый театр без крыши и стен. В театр, где раньше свободен был вход, где был не нужен кассир. В театр, куда ни за какие деньги теперь не купишь билет…

Ребята, да не забыли ли вы? Да не выкорчевали ли нашу аллею за давностью лет? Помните ли, вы, себя? Тот август 2001-го, что собирал наше братство? Тот час, как начинали гореть фонари. И фонарей тех было больше, чем звезд! И всякий камень был мягче, чем наш союз!

Как мы были дружны тогда, как честны между собой, как думали, что продлиться это всегда!

А потом пришли курсанты. И мы стали командирами отделений, групп, замкомвзводами. И разбились на кучки, на стайки, обвешали друг друга наветами, разругались, расплевались, и продали прошлую дружбу.

Сергей, чем я отплатил за твою преданность? А чем испокон веков платит бездушный? Одной лишь неблагодарностью. Черной, как моя фамилия. Прошло два месяца, и я, командир отделения, пришел к тебе, командиру группы, лишь за одним: "Отдай группу. Отдай, слышишь?.."

…Мне кажется, ты уступил от обиды. Уступил потому, что остался один. Твою дружбу, бесценную твою дружбу, сдали за ничтожно малую цену — всего лишь за право первым подавать команду в строю. Тебя, прошедшего ад на земле, променяли на тех, кто ни разу не спускался в окоп. И променял тот, перед кем ты вчера нараспашку открывал свою душу. Это от него ты услышал: "Отдай!"

И ты уступил, ты отдал мне группу.

Все верно. Чем было еще дорожить, если тебя предал друг?..

Мы поменялись ролями и больше уже никогда не садились рядом, не смеялись вместе, ни собирались на один адрес в свой выходной. Но нет, садились, смеялись, собирались, но лишь по службе, по надобности, без прежней радости и простоты.

Но мне было все равно. Я видел, как ты молчишь, как надолго куда-то уходишь и, как нескоро возвращаешься обратно всё в том же своем одиночестве. Но твое горе не стало моим. Я был так занят… Я собирал в ежовые рукавицы твою группу. Я торжествовал от своей победы.

Но однажды ты оставил в классе, забыв второпях на парте, свой личный блокнот. А я не удержался, чтобы его не открыть. И увидел только её, единственную запись на сотню страниц, — надсадный крик человечьей души: "Андрюха! Где ты сейчас? Где же ты, друг?! Ты помнишь, как всегда помогал мне? Как вытаскивал меня в Чечне… Как просто было тогда и, как тяжело мне сейчас…"

И лишь тогда понял, что произошло. В простых, в неумелых этих строках я, наконец-то, увидел, столько боли, столько обиды оставила тебе наша дружба! Какую тяжелую рану носит твоя душа! И впервые почувствовал себя подлецом. Но так и не пришел извиниться, так и не захотел ничего менять. Ведь для этого нужна была совесть. А я так давно ее потерял.

…Мы — горстка сержантов-чеченцев — вдруг помешались на власти. Она затмила и дружбу, и совесть, и правду. Никто, кроме меня, моего замкомвзвода Степы, еще пары сержантов, не умел, как надо, командовать, не имел права учить курсанта. И вчерашние наши товарищи, кто либеральничал, не был решителен, кто не желал власти, уже не могли ждать от нас пощады. Мы стали смеяться над одними и начали презирать других. Да, Сергей, мне стал не нужен такой командир. Ты редко использовал власть, а мне ее хотелось, как воздух. Ты, сам рядовой, где-то по-солдатски жалел курсанта, а я не мог на это смотреть. Ты приводил его с зарядки, а меня бесило, что он не валится с ног. Ты давал ему свободную минуту, а я еще не слышал "Отбой". И вот у меня не хватило терпения. И я наплевал на дружбу, и черной неблагодарностью расплатился по всем счетам.

Я преуспел. Мы — свихнувшиеся на власти сержанты — за какие-то дни задавили все курсантские демократии и установили свои единоличные диктатуры. Моя 211-я группа стала тем местным дисбатом, куда со всего курса отсылали на исправление самых зарвавшихся бойцов.

Да, мы были глухи к курсантскому горю. Мы радовались, когда курсант задыхался от нагрузок, брезгливо отворачивались, когда он плакал, смеялись, когда он просился домой, и ненавидели его, если он опаздывал в строй. Нас не трогали никакие разумные доводы о семинарах, зачетах, экзаменах, об усталости и недосыпе. Мы были строги и беспощадны. Мы были тупы и упрямы. Мы тормозили учебу и не видели прок в подчиненном, если он сбивает на марше шаг, не знает доклада, не разбирает званий. "Да мне без разницы, сколько у вас двоек! Мы плохо ходим в строю и будем здесь до ночи!" — не раз кричал я на группу.