Артур Чёрный - Мир всем вам

Мы ехали и ехали, и ехали… И знали, что если случится беда, нас никогда не оставят павшие. Ведь их большой эшелон идет следом, и подбирает всех, кто оставил наши купе.

…В последний раз открывала мне объятия Ханкала. Здесь ничего не изменилось за много лет.

…Падает за синие горы больное бледное солнце. С заброшенных минных полей ползут в угасающий городок желтые ночные туманы. Подгнившие палатки полны грязной воды, неизбежных простуд и походных болезней. Мы сидим у маленькой толстой буржуйки, по очереди разогревая сухпай. На низеньких дощатых нарах копошится в матрасе ленивая мышь. От оборванного брезента дверей катится в ноги свежий холодный воздух. За никудышными стенами палатки собирается с силами беспроглядная тьма.

Кто-то успел сходить в магазин, запастись сигаретами и одной неприятной историей:

— Работала в этом магазинчике одна русская баба. Молодая, говорят, была, красивая. Женщины-то здесь редкость, вот кто только за ней и не бегал. Она и выбрала одного. Самого-самого… Офицера, Героя России. Сколько-то пофлиртовала с ним да потом и бросила. А тот совсем на ней помешался. Ревность его задавила. Напился однажды, пришел отношения выяснять, да тут же и застрелил ее. И всё. В тюрьму поехал. Дома жена, дети…

— А у неё-то родные были?

— Не рассказали. Наверное, и не знает никто. Она ж не Герой.

Я выхожу на воздух. Над Ханкалой кружится снег. Отлучился в дикое поле и оборвал свои песни ветер. В теплом февральском воздухе слышна каждая первая пуля.

За колючей проволокой ограды спит на посту часовой. Он без движений сидит на бревне и видит солдатские сны. Я подхожу неслышно, мягко ступая в грязь.

— Зёма, — сажусь я на корточки, — время скажи.

Солдат смотрит на меня молча, не поднимаясь с бревна.

— Вляпаешься когда-нибудь, — усаживаюсь я рядом.

— Милиция? — кивает он на синий лейтенантский погон.

— Да, — сознаюсь я.

Тот не спеша подкуривает и сбивает с колена снег. Я присматриваюсь получше. Он слишком стар для солдата.

— Контрабас?

— Срочник. Учился долго. После института взяли.

Боец легок на разговор и не скрывает, что было:

— …А сюда за "мародерку" сослали. В разведке служил. Старшина в роте был — мужик человек. Горя не знали с ним. Хоть и, бывало, так "фанеру" пробьет — неделю пикнуть не можешь. Но за дело. Никто не обижался. Уходил он, керосин списанный нам оставил — хоть залейся. "Чехам", — говорит, — сдадите. Его отсюда никто обратно не повезет". И, правда, куда нам его? Через горы тащить — не дай бог подобьют. А здесь всё на соляре, керосинки и те уже на соляре. Повезли мы в поселок керосин этот. Договорились с одним за сколько-то там баранов. Правда, баранов он сразу не дал, сказал, мол, вечером сам привезет. Сейчас, мол, никак. Время молитвы, гости там у него… Чуяли мы обман, да торопились сильно — по рукам ударили. Керосин еще сами выгружали, в сарай стаскивали. Он-то и пальцем не шевельнул. Вечером, конечно, никто баранов нам не привез. И в другой вечер не привез, и в третий. Два раза к нему ездили; первый — дома не было, второй — он, якобы, с баранов шерсть сначала сострижет. В общем, поняли мы: шашлыка не будет. И решили сходить еще раз напоследок. Ночью пошли. Не видать ни черта. Как нашли только?.. Трудно было еще, его дом почти в центре стоял. Собаки нас много раз облаяли, но из жителей никто не высунулся. Побоялись, видно. Псину его мы с "Винтореза" без шума грохнули. Она и не лаяла, молча кинулась. Зашли мы во двор, замки с овчарни поснимали да явили там Варфоломеевскую ночь… Кончились его бараны. Десятка два было. А мы и не взяли ни одного. Мараться не стали.

Утром полпоселка к нам прибежало, шум подняли… А его не было. Не знаю, почему не пришел. Командир наш долго не думал; кого куда сразу же отправил, чтобы концов не нашли. Меня вот сюда сослали. А баранов на какую-то залетную диверсионную группу списал.

— Двором хоть не ошиблись?

— Нет, — кривит он губы. — Его бараны были. Точно его.

Я покидаю пост и на ощупь иду к палатке. Под ногами не видно земли. Тучи потратили снег, и Ханкалу захватила ночь, гиблая, как проклятое болото, черная, как людская неблагодарность.

…Через день я увидел Грозный.

Все-таки она сбылась, моя самая безумная и самая долгожданная в жизни мечта. Все-таки хоть однажды меня обнимало счастье.

Ну вот и все. Я имел в жизни цель и дошагал до нее. И теперь мне не страшны ни старость, ни смерть. Им просто нечего у меня отобрать.

-------------------------------------------------------

АФГАНСКИЙ СИНДРОМ

Февраль 2004 года. Северный Кавказ:

"И снова туда, где когда-то теряли друзей…"

Салют, Кавказ! Салют, потерявшееся мое счастье! Салют, подлунная Святая Земля, полная беспредельных адских грехов! Я так скучал по тебе!!!

…Моздок. Мне запомнился не город, не осажденная эта крепость, в которую его обратило время. Я помню только одно: унылый ж/д вокзал, где на черном бетоне забора лепилась поруганная временем надпись: "С приездом, братство!" Кому была написана эта фраза? Тем ли, кто ехал оттуда? Нам ли, кто ехал туда?.. Спросить бы у автора. Но как волновал сердце потертый этот плакат — загаженный черный забор, где нашли себе место добрые эти слова!

"С приездом, братство!" Эти писалось для всех. Для тех, кто уезжал на войну, для тех, кто возвращался с нее.

Моздок — перевалочная база войны. Город на семи дурных продувных ветрах. Затоптанный воинский полигон, где все живые — служивые да отставные, где все колеса — гусеницы да траки, где всё жилье — шатры да палатки. Разбитые в хлам дороги, где не успевает садиться пыль… Километры колючей проволоки, охватившей всю землю… Уродливые бетонные коробки нескончаемых блокпостов… Мрачный, унылый пейзаж некогда цветущего города.

Моздок — неразрывная составляющая общей беды. Не видавший боев город, который давно захватила война. Мы говорим "Моздок", а разумеем Чечню, мы вспоминаем Моздок, а видим Чечню, мы идем по Моздоку, а путь держим в Чечню. Моздок — наш маленький мостик в большую страну войны.

Моздок. А значит, снова туда!.. Туда, в холодные ночи аэродромов, вокзалов, палаточных лагерей. В те мрачные ночи, где так не хватало сна. Туда, на бесплодную землю Чечни, где с нами дружило счастье. Где даже звезды бледнели перед нашей славой.

…Но не было радости. И не было вдохновения как когда-то. За окном вагона безрадостные картины оставленных пепелищ.

Здравствуй, Чечня. Вот и свиделись, дорогая моя подруга.

Я вернулся.

Как я спешил сюда! С какой радостью ждал этой встречи! И сколько лет жил ради нее! Сюда! Сюда! Сюда!.. Отчего же теперь я, словно незваный гость, молча стою у настежь открытых дверей? Отчего не спешу заходить в этот дом? Неужто предвижу горе? Нет. Я просто понял, что все эти годы бегал от самого себя. Я понял, что этот, с настежь открытыми дверьми дом, никогда не имел выхода. И, войдя в него однажды, я все эти годы лишь переходил из комнаты в комнату, лишь думал, что выходил на свободу. Я никогда не уходил отсюда, я — вечный пленник в доме войны.