Артур Чёрный - Мир всем вам

Никто не понял меня там, в оставленном Барнауле. Никто из друзей не одобрил мой шаг. Почему? Потому что они не знали войны. Потому что мир, в котором жили они, давал больше, чем отнимал и любил чаще, чем ненавидел. Они точно знали, что ждет их в жизни и не хотели что-то менять. Они катились по колее и не думали выбрать другую дорогу. А я так уже не мог. Я просто забыл, как жил раньше, когда не терял и не умирал.

И вот мои друзья только качали головами, только спрашивали, зачем я куда-то подался. А что я мог объяснить? И как было об этом сказать, не сорвавшись на крик? Как было не закричать: "…Да я ненавижу жить, как вы живете! Как каждый день ходите на работу, сидите вечерами на кухне, обнимаете жен, пьете водку в чужих гаражах! Как переживаете каждый свой промах, как боитесь плюнуть на все однажды и рискнуть головой! Да вы ничего не видели в жизни! Да вам нечего вспомнить, кроме ваших дурацких на наркоманов засад, кроме ваших порочных по девкам гулянок! Как мелко стоите вы в реке жизни! И даже не мечтаете броситься вглубь!" Что бы сказали они на это? Я знаю: "А чем похвалишься ты? Что было с тобой?"…И я бы потерялся с ответом. Потому что не было того, чем можно хвалиться. Не было ничего, кроме автоматов да полигонов, и не о чем вспомнить сейчас, кроме казарм, боев да погон. И даже те дурацкие засады на наркоманов — о них можно рассказывать, над ними можно смеяться, не переживая их вновь. А мои засады? Кто будет над ними смеяться, если о них рассказать? И как это сделать, чтобы не пострадала душа?…А девушки? Сколько хороших девушек променял я на эту Чечню? Скольким показал на порог при первом же слове "Останься!" Я ведь думал, что они тоже хотели отобрать у меня войну… И молодость, прожить которую всё оставлял на потом, мол, успею еще, незаметно состарилась. Я стал таким стариком! Мне пусто со своими сверстниками. Мне не о чем говорить с ними, мне скучно в их окружении, я не хочу с ними никаких дел. А ведь тянуться они к нам; спрашивают, прислушиваются, уважают нас, да, всё-таки уважают. А мы? Смеемся им в ответ, без злобы над ними подшучиваем. Сначала да. Но потом? Потом все больше молчим, избегаем их, уходим в себя. Нам не до них. Мы никак не можем найти сами себя. И ни в чем не найти утешения. Проходит время и больше не помогает водка. Та самая водка — черное наше пойло, что лечило нас от окопной тоски на самых первых боевых рубежах. Не помогает водка… Не помогает "трава" и шприцы… А мы не знаем других лекарств от этой болезни. И вот спиваемся, садимся на иглу, лезем в петлю и подносим к вискам вороненые стволы пистолетов. Кто вел эту статистику? Кто считал наши смерти после войны? Боевые наши потери в без боев поредевших рядах. Мы ведь не афишировали себя, не кричали с высоких трибун. Мы привыкли молча переносить все свои унижения и обиды. Этому когда-то нас научила война. А мы были хорошими учениками.

…В день возвращения в Грозном шел дождь. Как же он был непривычен зимой.

Наверное, каждому, кто однажды ступал на улицы Грозного, казалось, что он попал в иной мир. На древнюю планету войны. Здесь можно было снимать фильмы о Великой Отечественной, не меняя никаких декораций. И самому сняться в этом кино, и по-настоящему умереть на самом последнем кадре. Сюда можно было привести дряхлых стариков-ветеранов, и они бы спутали век. И распрямили упавшие плечи, и сбросили поднявшие горбы…Опустошенные, заросшие диким бурьяном улицы Грозного. Их простреленные колонны, склонившихся, не разогнуть, рыжих столбов. Их обгорелые дворцы с высокими, не дотянуться, голубыми потолками.

Город на Сунже. Какая страшная беда нашла дорогу сюда и как нескоро она отсюда уйдет. Какие немыслимые силы разломили твердые эти дома и вспахали гладкие зеркала площадей. Сколько металла и огня принял на себя этот город. Сколько хорошей крови протухло в его воронках, сколько крепких бинтов сгнило в его госпиталях…Желтая грязная Сунжа — неспокойная обитель тех, кого утащила вода. Кого никогда не накроют землей…Разорванный в клочья город! Грозный, которого нет. Каждое его здание изрешечено пулями, каждая улица раздолбана бомбами и снарядами. Бессмысленное нагромождение камня на камне и беды на беде. Обугленные, выпотрошенные без остатка черные скелеты домов. И нет таких, за которые бы не шел бой. Величайшие руины громадного города — безмолвные свидетели ада на земле, царившего здесь когда-то. И не будет столько дождей, чтобы смыть запекшуюся на бетоне кровь. И не прибудут такие ветра, чтобы отогнать от руин тяжелый мертвецкий дух. И долго еще будут рассказывать, показывая на то или иное здание, седые старлеи и капитаны, о забитых трупами этажах, дворах и подвалах. И оборвутся на полуслове, потому что не найдут таких слов, чтобы всё рассказать… Наши боевые офицеры! Неимущие солдаты Отчизны, вечно бегущие на самый передний край. Не за золотом, не за пенсией, не за славой. Кто из них не мечтал тогда, в прежние годы, вырваться из этого ада? Кому из них не хотелось домой?…Да вот все, кого не пришлось хоронить, вернулись обратно. И многие еще пожалели, что не легли вместе с павшими.

Как же назвать, эту безумную тягу к войне? Непоправимую эту беду, что сводит с ума!

Афганский синдром… Афганский, чеченский… Какой еще?.. Кто помнит сейчас об Афганистане? Кто помнит о первой Чечне, о второй? Кто вообще знает такие страны? Никто. Никто, кроме меня. Никто, кроме тебя. Кроме нас, кому жизнь дала в руки этот волчий билет. Кроме наших калек, что, стыдясь за награды, сидят теперь в переходах с фуражкой у оторванных ног. Кроме наших мам, что, не зная войны, все еще смотрят военные сны, где заслоняют от пуль сыновей. Кроме вдов, перед которыми нам не оправдаться за целую жизнь. Кроме детей, что больше не увидят отцов. Брат мой! "Афганец", "чеченец"! Поднимись, если не потерял ног, оглянись, коли не выплакал глаз! Посмотри вокруг! Кончился наш Афганистан, прошла наша Чечня! И мы с тобой лишь тени от этих стран. Нам, еще живым, уже поставлены памятники по всем городам. О нашей смерти уже сложены песни всеми, кто не видел войны. Ты сам слышал их! Эти бесстыдные похоронные марши нашей эстрады. Это стало так модно — петь наши песни. А ведь те, кто их пишет, не видели неба Чечни, не вдыхали воздух Афгана. А вот взялись отпевать нас!…Я не против, когда поют наши песни, я против, когда их сочиняют.

"Чеченец", "афганец", "абхазец", "таджик", "осетин", у нас с тобой ничего нет. Все, что оставили нам — это салюты над нашими могилами, это гробы, что так надрывно и пышно провожают на наши же кладбища. У нас уже есть свои кладбища. Целые аллеи надгробий с извечной красной звездой. Это всё, что мы заслужили! Мы не нужны другим. Мы мертвы для них. И мы должны были умереть еще там, в Газни, в Шали, в Сухуми и на Днестре. Наша смерть была предрешена, она была трагична и достойна восхищения. Это была славная солдатская смерть. Мы были героями только там, в Карабахе, в Приднестровье, в Таджикистане и Грузии. А здесь мы никто. К нам было внимание лишь в день нашей смерти. Мы были нужны только тогда. Ведь, кто бы другой, кроме нас, согласился на гроб?…А теперь, когда остановилась смерть? А теперь мы отбросы этого общества. Мы все "дебилы" и все "алкаши". И за нами ничего нет, кроме воспоминаний и преступлений…