Людмила Синицына - Кривой четверг

«Да что тут делиться? — сердилась и недоумевала Света. Сначала ты дашь мне, а потом я тебе. Лучше возьми сразу».

Забывшись, она съедала очередной гостинец, спохватывалась, но уже поздно. Ей вовсе и не жалко было, но всякий раз вспоминала она об этом уже потом и, раздражаясь, отвечала отцу: «Ты уж лучше ничего не носи, чем меня потом укорять».

У отца был и свой, особенный выговор, который придавал всему, что он говорил, неожиданную детскость. Сохранил он деревенские словечки, которых Света больше уже ни от кого не слышала. И они навсегда остались в ее памяти связанными с обликом отца. Непонятно почему эти словечки казались намного сочнее и ярче других, хотя Света их никогда не употребляла.

Про мать он, например, говорил: «Суторная она у нас». И в самом деле, она вечно суетилась, торопилась, вечно спешила, будто боялась куда-то опоздать. Но всегда оказывалось так, что мать, торопившая всех, в конце концов уже где-нибудь на улице спохватывалась: забыла либо билеты, либо деньги, либо Сумочку или заколку. Да и домашние дела она делала так, будто хотела успеть к какому-то непонятному предельному сроку. Может, от этого, а может, и еще почему супы у нее получались жидкими, невкусными, белье пахло хозяйственным мылом и плохо разведенная синька оставляла пятна.

«Сколько раз тебе говорил — вырезай глазкй-то! — сердился отец, заметив в супе плохо вычищенную картошку. — На пожар, что ли, спешишь?»

Мать могла сгоряча купить дорогие портьеры и повесить их, оставив старый тюль в жирных пятнах. Из-под покрывала у неё, как правило, выглядывал пожелтевший подзорник. Надев нарядное платье, мать старательно прятала светлую дорожку спущенной петли на капроновом чулке, поворачивая ее во внутреннюю сторону, или все время поддергивала скрученную бретельку комбинации.

Время от времени она устраивалась на работу — то в садик, то в прачечную, то в столовую. И первое время всегда бывала довольна своим местом — оно «ну ни в какое сравнение» не шло с прежним. Потом начиналось смутное недовольство, выяснение отношений, и тогда за ужином мать с пьяным упорством, возвращаясь к каким-то особенно запавшим ей в душу словам, пересказывала отцу причины ссор, вызывая у него то сочувствие, то гнев и раздражение: «Ты посчитай, сколько мест уже сменяла?» — «Я, что ли, виновата? — говорила она в ответ с недоумением и возмущением. — Да я бы работала и работала, но...» И начиналось перечисление всех обид, после которых остаться просто невозможно.

В последнее время мать особенно быстро пьянела, но пока бутылка оставалась на столе, не сводила с нее жадных глаз, и с работы ей всё чаще приходилось увольняться.

Рассказы отца про деревню она слушала без особого сочувствия, а порой и с насмешкой: «Навоз таскать?! Охота больно! Как это ты говоришь? Упётаться? Там упётаешься за день: и воду таскай, и огород поливай. Я-то знаю! Пожила там, хватит!»

Света — что было нечасто — тут соглашалась с матерью: одно дело приехать погостить, посмотреть, как там, а другое — поселиться совсем (как иногда об этом начинал мечтать отец). В деревне страх один жить: волки вон зимой, отец сам рассказывал, почтальона съели, одни валенки остались. В лесу заблудиться — проще простого, кругом звери, столько опасностей всяких. Даже и представить себе трудно, как люди в таких условиях живут, когда знают, что города есть. Удивительно, что их там держит?

Света вообще не то чтобы боялась, но относилась с опаской и настороженной недоверчивостью ко всему, что можно было назвать стихией, что не было подчинено, распланировано и отрегулировано людьми, как в городе.

Света связывала это с тем случаем в детстве, о котором она помнила смутно, но о котором вспоминали родители.

Наверно, они тогда были на рыбалке. Взрослые занимались своими делами, а Света потянулась за мячом и плюхнулась вслед за ним в воду. Плавать она еще не умела и, всплеснув руками, пошла на дно. Мать, как была в платье и босоножках, прыгнула за ней, подняла над водой. Река в этом месте мягко заходила в ложбинку, течения не было, но зато скользкое, глинистое дно у самого берега довольно круто уходило в воду. Мать сделала шаг вперед и, не будь на руках Светы, легко ухватилась бы за траву. Но отпустить Свету она не могла и всё скользила и скользила на месте.

Чувствуя, что так она ничего сделать не сможет, мать с силой толкнула, почти бросила Свету вперед, на берег, а сама от этого толчка отступила еще дальше. Плавала мать тоже плохо, а тут еще, когда дно уходило из-под ног, совсем растерялась. Она подпрыгивала, хватала воздух и снова опускалась. И с каждым полупрыжком отходила туда, где глубже, где её уже подтягивало к себе щупальце бешеного течения горной реки.

Ухватившись за траву так, что онемели пальцы, Света испуганно смотрела на мать. А мать смотрела на неё. Света видела ее глаза, понимала, что мать как будто просит её что-то сделать, но от испуга не могла издать ни звука.

Уж как отец почувствовал, что там, за спиной, происходит неладное, он и сам не знал. Оглянулся, увидел на берегу мокрую Свету, которая, вцепившись в траву, смотрела куда-то в воду, и тут же кинулся к матери.

Слушая эту историю, Света каждый раз сердилась на мать: «И чего бросалась, если плавать не умеет? Сразу позвала бы отца. И меня бы утопила, и сама бы утонула. Действительно, прав отец: суторная она у нас».

И время от времени Свете кажется, что бестолковые, злобные упрёки, когда отец начинает обвинять мать в том, что она исковеркала его жизнь, что она виновата и в его пьянстве, и во всех остальных несчастьях, имеют основание. У матери, конечно, свои отговорки — она пытается обвинить во всем его. Спор старый, каждый считает виноватым в чем-то, чего и высказать толком не может, другого. Ну чего стоило бы матери иногда промолчать, не доводить отца до белого каления! Нет, не может уняться, и перебранка переходит в драку. Но если по-настоящему разобраться, то, конечно, виноваты оба, считает Света. И это она отчетливо поняла, когда они зашли как-то вместе с ней в пивнушку на базаре. Там было душно, смрадно; помятые, серые фигуры виднелись в сером дыму, словно грешники в аду собрались. К их столику как-то по-собачьи подошел высокий мужчина с зачесанными назад волосами. Весь его вид — независимый и в то же время готовый отозваться на любое движение — показывал, с какой целью он приблизился к столику.

Отец купил ему и той женщине, что стояла рядом, по кружке пива. Мужчина сделал жадный глоток, а потом, должно быть считая, что должен «отработать», громко сказал: «А какой я певец был! Какой певец! Голос у меня был... Карузо!..» Он встал в позу, держа кружку на отлете, и, тряхнув зачёсанными назад лоснившимися волосами, попытался запеть. И по этому сиплому, будто проржавевшему голосу уже, конечно, нельзя было угадать, правду он говорил или врал. Мужчина закашлялся до того, что стал фиолетового цвета, а потом всё так же театрально повел рукой в сторону стоявшей рядом женщины: «Вот она сгубила. Такой талант сгубила!» Женщина негромко засмеялась. Не злорадно, не мстительно, не весело. Как-то неопределенно. И тоже хриплым голосом.