Владимир Лорченков - Хора на выбывание

Азраил принюхивается:

— Ну и вонь!

— Греков в расход пустили, пастухов. Не моются, вот и воняют, — бойко отвечает надзиратель Аушвица, легендарная Марта Злаунцвиг.

Чтобы общаться с Азраилом, ей приходится высоко задирать голову, стоя на носочках, и ангел видит ее молочной белизны грудь. На левую, ту, что чуть больше правой (головокружительный диссонанс — отчего-то подумалось Ангелу Смерти), кружась, опускается маленькая снежинка сажи. Интересно, чулки у нее на поясе, или нет — думает Азраил, и встряхивается, как сенбернар, вылезший из-под снега.

— И откуда вы их столько берете? — морщится он.

— Да все оттуда же — из Греции. Шестьдесят пять тысяч греков.

— Венгры пахли получше, — глубокомысленно говорит Азраил, подчищая перья от сажи.

— Да и было их побольше. Что-то около полумиллиона.

— Помню, помню. Они нам все своим гуляшем провоняли. Ласло, хрясло, кесоном. [7] Слова, стилизованные под мадьярские (Прим. автора). И жирок их по-другому пах. Чем-то отдавал гусиным сальцем.

Марта звонко смеется.

— Они же на нем почти все свою жратву готовят.

— Ладно уж, — вздыхает Азраил ( проклятый Бог, ну что ему стоило дать мне реальную плоть, я бы ей так засадил ) — диктуй.

— Хорошо, — соблазнительно улыбается Марта ( все ведь понимает, сучка ), и начинает диктовать, — салат «Аушвиц». Ингредиенты: сто тысяч неблагонадежных немцев, девяносто тысяч голландцев, двести пятьдесят тысяч поляков, девяносто тысяч словаков, одиннадцать тысяч французов, два-три католических священника (по вкусу), десятка четыре красноармейцев, четырнадцать гомосексуалистов. Заправка: брикеты спрессованных угольных отходов, негашеная известь (добавлять в конце). Блюдо — огромный ров. Способ приготовления. Сначала обработаем поляков и голландцев. Вынимаем их из железнодорожных вагонов. Два-три месяца томим мясо на строительных работах — от камней и побоев филе становится размягченным и особенно нежным. В это же время французов и словаков помещаем в бараки без питания. Когда ребра будут отчетливо видны с обеих сторон, французов и словаков можно вынимать и сбрасывать в салат, предварительно размозжив головы тяжелым сапогом. Тщательно перемешиваем, посыпаем тонким слоем земли, пропитавшейся кровью (экономные хозяева используют для этого кровь из разбитых голов). Хорошо отбитых поляков и голландцев пропускаем живьем через крематорий, пепел сбрасываем в салатницу. Добавляем все остальные ингредиенты. Поливаем салат негашеной известью. Приятного аппетита, господи боже мой, приятного аппетита!

— М-мм, — причмокивает Ангел, пряча блокнот в сумку, — м-мм, — вкуснятина! Ему очень понравится. До свидания, Марта! Хайль!

— Хайль!

— Друзья мои, — начал разговор Юрий с подчиненными, — надобно признать, что все мы, в силу некоторых обстоятельств, оказались жертвами, гм, некоторой исторической несправедливости. Итак…

— Какой к чертям, несправедливости? Это несправедливость? Если это несправедливость, то что же тогда справелдливость? — горько спросил Клифенко, и выпил водки.

Когда Рошка увидел Клифенко, то едва не потерял дар речь. Клифенко был основателем одной из самых агрессивных русскоязычных общин Молдавии. На гербе общины была нарисована березка. Обычно под березой Клифенко фотографировался во время предвыборных марафонов. И традиционно набирал один процент голосов. Дело в том, что Клифенко не любили, и, пожалуй, больше всех его не любили русские. Средства, полученные из России, тот обычно тратил на издание собственных поэтических сборников (не всегда удачных) и строительство особняков (надо признать, отменных и гармонично вписывающихся в окрестные пейзажи).

Выяснилось, что Клифенко попал в лагерь не из-за грешков родни, как Юрий, а по, так сказать, собственному почину. Когда в 1975 году студент Клифенко пришел в республиканский КГБ с доносом на соседа по общежитию (тот вел аморальный образ жизни — счастливо сожительствовал с будущей женой, которой, кстати, ни разу не изменил ни до, ни после свадьбы), старенький майор грустно улыбнулся, и спросил, готов ли молодой человек сделать все для Родины.

— Да, — не раздумывая ответил Клифенко.

Через полчаса он, глядя на ворота лагеря под Кишиневом, горько сожалел о такой решимости, однако ж, дать обратный ход уже не мог. Это пояснил ему седенький майор, оказавшийся неплохим психологом. В качестве ассистента психолога-майора выступал его табельный пистолет.

— Вход рупь, выход два, — так прокомментировал майор побледневшему Клифенко появление «Макарова» из кобуры с последующим предупреждением о неразглашении государственной тайны.

— Важнейшей тайны, сынок, — сказал тогда майор.

Другой неожиданностью для Юрия стала встреча в лагере с первым премьер-министром Молдавии Мирчей Друком. Тот поначалу бросился Рошку обнимать, но, видя нежелание Юрия к столь тесному контакту, поостыл.

— Ты-то, Мирча, как здесь очутился? — устало спросил Юрий, потирая занывший висок.

— Банально, — бодро ответствовал Друк, — весьма банально. Связь с малолетней проституткой. Фотографии. Видео. Шантаж. Пришлось сломиться.

— Да уж, — хмуро согласился Рошка, — сломиться приходится всем.

И через час после знакомства говорил:

— Необходимо решить, наконец, наболевшую проблему лагеря. Нас шантажируют. Мы — инструмент в руках непонятно кого. КГБ давно уже нет. Нас дергаю за нитки, как марионеток. Шаг влево, шаг вправо, и мы разоблачены. Между тем, господа, это варварство: поддерживать в заключенных иллюзию того, что они живут на все еще оккупированных Германией территориях, и содержатся в концлагере. Предать огласке все мы не можем: не поймут. Необходим выход…

— Девятьсот четыреста пять…

Рубряков задумчиво выписал цифру, после чего бросил в угол подвала мел и присел на корточки, обхватив руками заросшую голову.

Стена была исписана данными о погибших от руки заточенного депутата тараканами, и об их удачно спасшихся товарищах. Здесь Рубряков вообще многое узнал о тараканах. Например, он видел, как они рожают. Зрелище было настолько мерзким, что Влад даже не стал убивать отвратительно раздувшуюся самку насекомого, а тихонько отошел в сторону и плакал до тех пор, пока в подвал не зашел цыган, надзиравший за пленником. Тот, как мог, утешил Рубрякова, раздавил тараканиху, и пообещал узнику, что того переведут в другое помещение этажом выше.

Влад находился в темнице уже два с половиной месяца. Глаза его привыкли к полутьме. Он хорошо ориентировался в сумерках и даже как-то попробовал бежать. В тот день он сумел упросить цыганского барона отпустить его с сопровождающим в поле. Там они с цыганом Эйтелой пили вино, стреляли из самодельных арбалетов в жаворонков и бросали колосками пшеницы вслед уходящему в погреб солнцу.