Денис Осокин - Ангелы и революция

Оса

Сучава

Вятка

Усть-Сысольск Могилев

Гороховец

Харбин

ангелы

чекисты

примитивисты

герои

мертвые

коты

собаки

девушки

Ну как не рассказать об этой негоднице. Здравствуйте, пани, — говорили мы ей. Здравствуйте, сукины дети, — отвечала нам Божена. Смотри, допрыгаешься! — мы найдем возможность подвести тебя и твоего мужа под ревтрибунал, — грозимся мы. Ох-ох, мне очень страшно, — качает головой Божена и всплескивает руками.

Она сидит у окна и смотрит на нас голубыми глазами. Она очень красивая и делает вид, что мы ей не чета. Мы стоим на улице перед самым ее окном. Божена, а кого из нас ты выберешь, если останешься без мужа? — спрашиваю я серьезно. Его, — отвечает она и указывает на моего товарища. Божена, а кого из нас ты выберешь, если останешься без мужа? — спрашивает мой товарищ. Его, — отвечает Божена и указывает на меня. Божена, как же так! — восклицаем мы. Но тут у Божены начинает плакать ребенок где-то в глубине комнаты, и Божена исчезает, обрывая весь разговор. Теперь она будет кормить его грудью и ни за что не подойдет к окну.

Вскоре Боженин муж, наш добрый приятель, становится нашим начальником, и мы демонстративно перестаем любезничать с его женой. Через пару месяцев их отправляют на польскую границу.

Моя жена похожа на паука, да да — на сенокосца — паука довольно большого. У нее нет четырех пар ног, а только две руки и две ноги — но когда она начинает перебирать ими, такими тонкими, длиннющими и острыми на сгибах — сенокосец о восьми ногах представляется себе довольно живо.

Жена на то и жена — и мне очень часто приходится видеть ее раздетой: она ползает по кровати в темноте и в светлое время суток, то проползет надо мной, то по моей ноге, то ждет меня, сидя на подушке; она ползает по комнате по моей просьбе — шевелит своими паучьими ножками, поднимая заостренные коленки куда выше головы, проволочными руками проворно отталкивается от стен, шкафов и пола, поворачивает длинными ключицами, качает головой, вращает языком и глазами — а я смеюсь и бросаюсь ее целовать. Откуда же ты выполз, такой сенокосец! — вскрикиваю я.

А еще то ночью, то под утро, то среди бела дня, когда ей вдруг захотелось поспать, а меня не было поблизости, когда, к примеру, просидев за подобными рассказами в кухне, я наконец вхожу в нашу комнату, а утро мутно белеет на оконных карнизах, — я вижу моего сенокосца, искомкавшего все простыни и закинувшего каждую из своих ножек в отдельный угол кровати, и хватаю его за брюшко, и он моментально обвивает меня, крепко, хлест-нахлест, как ему вздумается, чего-то урчит, пускает пузыри, пытается поцеловать.

Мне смешно, сенокосец теплый и огромный, голова болит, одежда разбросана по комнате.

Мне повезло — для писателя-примитивиста иметь жену, похожую на паука-сенокосца — это лучше всех чудес, ожидающих его в жизни: любовь, и нежность, и доброта, паучьи ножки, лягушиные лапки, богомолы и кузнечики, шуршащие на обоях, яркая крапивница, внезапно ворвавшаяся в окно и вылетевшая через балкон, июньский жук, которого мы вытаскивали из стеклянного плена оконной рамы, пчела на арбузе, гусеница в подарок…

В чьем сердце нет места паукам-сенокосцам и золотистой гусеничке, сидящей на дачном столике в день первого приезда в это лето, — тот чудовищно ограничен, тот плохой человек, тот просто мерзавец; и пусть любовь навсегда покинет меня, если я заберу свои слова назад.

Ночные лягушки, пересекавшие мне дорогу, — маленькие колдуньи. Так я загадывал и говорил об этом с сестрой. Особенно в мае — сильный ветер по ночам, быстрые шаги, темный комок наперерез. Я таскал их домой в подарок сестре, а если она спала — выходил во двор, сидел на скамейке и глядел на лягушку, ветер гулял, земля пахла, сна все не было.

Мы видели этих немок, как в небольшом городе, полном ветра и снежных вихрей, они ходили тут и там, по две, а чаще по одной, с маленькими пирогами, улицами, ведущими вверх и вниз, ведущими вкривь, выбирая самые глухие, самые деревянные из них.

В конце февраля темнеет не в три часа после полудня, но все-таки рано. Гул и свист — хлопает жесть, знакомые скамейки в садиках под этажами сугробов, птицы не кричат, но бьются без крика в небесном ветре, балконы заколочены и готовы обрушиться, весна придет, но немок здесь уже не будет.

Как они вдруг заходили, замелькали! — и все несут и несут свои пироги в невидимые нам квартирки, собирают на столы, открывают бутыли с чем-то не слишком приятным на вкус, а кое-кто из наших друзей является туда, чтобы спеть для них пару русских песен. Все немки молоды и приезжали в наш город для хорошего дела. Они и сами хорошие, хотя, как выяснилось, совсем не разбираются в небесной иерархии.

Ты знаешь ли, как будет «с удовольствием» по-французски? — спросил я у Кислицына. Avec plaisir, — ответил Кислицын, он и вправду знал, и мы разыграли с ним на улице следующий диалог в духе дореволюционной России:

— Не выпить ли нам, Кислицын, водочки?

— Avec plaisir.

Водяная черепаха, именуемая Эстер, заболела. Она плавала на самой поверхности воды, к тому же как-то на боку, с трудом взбиралась на свой любимый «кусочек суши» под лампой и судорожно глотала воздух. Выражение ее змеиной морды, от природы известное своим постоянством, казалось нам теперь очень печальным, а хищный разрез рта, как ясно все мы теперь увидели, сделался обреченным.

Но все-таки до чего же нелепое существо — черепаха! Задуматься чуть дольше пяти секунд о его конструкции — уже будет достаточно, чтобы расхохотаться, крутить пальцем у виска и прийти в отличное расположение духа. Но у нас редко бывают даже те пять секунд, и Эстер плавает невидимая, а только когда что-то с ней не так, мы вспоминаем день ее покупки и свое ликование.

Теперь мы очень удручены, ведь нет даже доктора для этого чудовища — в городе, и очень может быть, что и в РСФСР.

Мы глядим на Эстер, сидя за столом, на котором стоит ее аквариум, и утешаем себя мыслью, что она не больна, а просто мы недостаточно знаем черепашью психологию и все ее устройство.

Мы сажаем ее на колено и гладим по панцирю, и если бы наша рука чувствовала под собой теплую шерсть котенка, а не мокрый неровный камень, нам было бы не так горько.

Когда я иду по улице, я думаю о том, что иду на Север, через леса Коми, бурундука и росомаху, Пинегу, Мезень, к Ледовитому океану, у кромки которого в темноте самоеды играют студеные свадьбы. Но вот мне хочется Юга — и я поворачиваю в обратную сторону улицы: я иду и вижу иное солнце, в половину неба, и белого камня дома, и маки, и базилик; я иду и слышу, как гудят жуки, а не комары, и играют аккордеоны и скрипки, а не скрипит сосна; я иду и чувствую, как воздух вокруг меня пахнет пряностями.