Сергей Шаргунов - Чародей

По дороге из их дома Гриша поскользнулся в гнилом снегу и сломал ногу…

Услыхав об этом, Ваня (у него начался рецидив гриппа) сделал новое открытие: щелкая зубами на человека, можно ломать ему кости.

В июне родители отвезли Ваню в Батуми.

Жили возле гор.

— Пойдем, — глуховато позвал папа.

Переглядывались южные звезды. Растения погружались в забытье, распуская ароматы.

— Надо спать уже ложиться. Куда идти? — мудро сказал мальчик.

— Сходим в горы, подышим.

— Но там шакалы. И пограничники…

— А мы их обойдем в темноте.

— Папа, ты хочешь бежать? — выдавил Иван.

Отец властно притянул его. Покинули участок, заскрипел гравий, воздух был блаженно неподвижен, а звезды посверкивали ехидно: «Вас застрелят! Вас убьют!»

Отец задумчиво шел к горе, вверх по дороге, сын следовал за ним, но стал отставать, стараясь громко попадать в такт его шагов, ударяющих гравий, отставал, плавно замедлялся и резко рванул прочь.

Он пробежал по дороге, метнулся за калитку, на бегу сшиб рукой несколько низких виноградин, сжал в руке, помчал тропинкой в глубь участка и с разбегу сквозь темноту полетел в канаву. Он лежал на спине, оглушенный, видел звезды, разжал руку, выпуская измятый виноград, и почему-то представил зимнюю Москву, Фрунзенскую набережную и ярко-голубую мигалку над черной машиной, пролетающей через морозный вечер. И представил белого медведя, виденного в московском зоопарке. Иван лежал, одинокий, разбивший локти, уверенный, что избежал худшего — того, чем занимается сейчас авантюрист-отец, карабкаясь в горы, тщетно рассчитывая перехитрить жестоких пограничников. «Папа!» — слабо позвал Ваня и засунул два пальца в ноздри. Мимо, над канавой мелькнула чья-то фигура, шатнулась, и через мгновение впереди, в ту же траншею канавы обрушилось тело. Человек зачертыхался, поднялся, и в свете звезд они узнали друг друга…

— А ты что здесь делаешь? — спросил отец.

Он помог Ване выбраться. На следующее утро втроем пошли на пляж. Мальчик купался в море с зеленкой на локтях. Отец был с ними, ссадина на подбородке.

— Я решил без тебя не бежать, — сказал он.

— А как же мама?

— У нее свой план к нам перебраться.

Какой кошмар! Может, он шутит?

Но мама смутно улыбнулась. И сразу же надела крупные темные очки, и в этом Иван почуял что-то иностранное.

Отец потащил его в воду.

Он волок в море, дальше и дальше, одной рукой разбивая соленую плотную гущу, другой придерживая ребенка за грудную клетку. Было весело, лихо, вода накатывала, все больше, все глубже, а впереди из сини мрачно замаячил контур другой, турецкой земли. И в этот миг, сквозь резкие славные брызги, Ваня понял.

Он дьявольски забрыкался и закричал, оборачивая искаженное лицо к советским курортникам, плещущимся у бережка и дрыхнущим на пляже:

— Папа, куда ты меня тащишь? Папа! Там же турский берег!

У него был последний шанс предотвратить побег — обратить внимание советских граждан. На маму он не надеялся.

— Турский берег!

И опять глядя на зловещий контур чужой земли, перелетая глазами роскошную гущу водяной сини, Иван выпустил свой фирменный звук — смесь визга и вопля.

Отец растерялся, ослабил хватку, деланно засмеялся. Люди подозрительно нацеливали взгляды, мама рассержено сняла очки, отец возвращал сына на советский песок.

Всю ночь в доме грузин, у которых они снимали, верещал попугай. А утром пришла весть: в Турции — землетрясение. Сотни погибших. Завалы. Ваня простудился на море. Его увезли.

Полечив Ваню в Москве, его отправили на дачу.

Иван скакал по березовой рощице, ошалев от череды черных, и белых, и зеленых пятен и хлестких выстрелов обламываемых веток. Неподалеку вышагивала старуха Мария Алексеевна, хозяйка дачи. Коренастая, с кустистыми белыми бровями, добрым и испытующим сизым взглядом и красным, похожим на кулачок, носом. Она держала корову, трех коз. Из-за скотины у нее на кухне, в ее части дома, всегда сытно и жирно пованивало из ведер с гниющим кормом. На кухне сновали тараканы, и Мария Алексеевна шутливо давила их рукой на обоях и ничуть не морщилась. Перед сном она крестила кругом и капризно говорила:

Внешне Мария Алексеевна была похожа на Льва Толстого, только без бороды и усов. Это маленький Ваня распознал, потому что на кухне у Марии Алексеевны висел портрет Толстого (на изнанке портрета сидели тараканы-авторитеты). Ваня, поскакивая рощей, играл в будущее. Он носился среди березовых стволов и листьев, молодецки отстреливаясь.

— Мария Алексеевна, — спрашивал Ваня, — вы верите, что я колдун?

— Верю, — хитро кивала она.

— А родители не верят.

— Небось говорят: «Болтун ты, а не колдун»?

— Значит, вы тоже не верите?

— У нас была колдунья-молодка в деревне. Под Калугой. Я сама видела, как она из бани в небо полетела. Мы ее с девками выследили. И за ней гонялись впотьмах. А она от нас тикала, уже по земле, в чем мать родила…

— Интересно, какое для этого слово надо знать? — задумчиво сказал Ваня.

— Чего ты?

— Чтобы полететь в небо… А если за мной будут гнаться, вы меня спрячете?

— Спрятаю. Так запрятаю, что сама не отыскаю. — Седой вихор выбивался из-под платка.

Почему-то он Марии Алексеевне не верил. Думал, обманет, испугается, и он ее пытал, забыв о чудесном.

— А если я против власти?

— А че мне власти? Вон председатель у нас взяточник тот еще. — Но вихор ее был по-прежнему простонародно лукав, как ухмылка кота, слизавшего со стола сметану.

— А вдруг вы испугаетесь?

— Кого? — показное удивление.

— Да тех, кто будет меня искать. И покажете им, где я сижу.

— Укажу? Вот те раз! Спросят, я им: не видала такого… Не видала, убег он… — И она лукаво развела руками.

Она показала ему обе пятерни, вроде умыла руки.

Пальцы ее были грубо-розовые, точно обожженные, в мглистых земляных мозолях.

Нет, она выдаст. Предаст, если будет надо.

Но Ване каждым ударом детского сердца дороги были эти ее пальцы, роща легкая и прелестная дорога, дорог пестрый сладкий закат, неразрывно и сложно смешанный с запахом навоза. И он, не в силах сдержаться, выдохнул свободно:

— Рамэламурамудва! — не отрывая взгляда от ее пальцев.

— Ты чо матюгаешься? — заметила старуха строго. — Матери скажу.

В тот же день перевелись тараканы. Мария Алексеевна шастала по кухне, подозрительно глядя то на стены, то на грубые подушечки пальцев, но давить было некого. Тараканы оставили ее дом. Толстой со стены одобрительно жмурился.

Так Иван сделал первое доброе чудо.

Откуда берется детская страсть к бродяжничеству? Какая сила гнала за ворота домашних розовощеких пупсов, сбивая их в армию, в целеустремленный ртутный поток, ставший известным в истории как «крестовый поход детей»? Не та ли загадочная сила пробежалась по Ване сквозняком, коснулась лба, взбила темные вихры, дала легонький подзатыльник? И захотелось в дорогу.