Владимир Кормер - Наследство

— Что же ты сказал им?

— Я сказал им так… В результате ошибок Сталина и культа его личности накопились отрицательные элементы, возникли неблагоприятные и даже вредные условия в разных секторах жизни советского общества, в разных областях деятельности партии и советского государства. Я согласен, что не так-то просто свести все эти отрицательные моменты к одной общей концепции, поскольку в этом случае есть риск чрезмерного, произвольного и фальшивого обобщения, иначе говоря, риск счесть всю экономическую, культурную и социальную действительность советского общества плохой, заслуживающей осуждения и критики… Возможно, наименее произвольным обобщением нужно считать такое, при котором к ошибкам Сталина относится постепенное распространение личной власти на коллективные органы, имевшие по своему происхождению и сущности демократический характер, и, как следствие этого, возникновение и накапливание явлений бюрократизма, нарушений социалистической законности, застоя и даже некоторого вырождения отдельных частей социального организма…

На него зашикали. Дьякон возглашал ектенью: «Паки и паки миром Господу помо-о-о-олимся-я-я!..» Хазин пожевал ус, нахмурясь, как будто хотел сделать дьякону замечание, и продолжал, потише, но с тем же упорством, словно диктуя:

— Наша общественность провела немалую работу по преодолению культа личности и его последствий, но вместе с тем создается впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали бы как внутри партии, так и вне ее большую свободу высказываний и дискуссий по вопросам культуры, искусства, а также и политики… Нам трудно объяснить себе эту медлительность и это противодействие, в особенности учитывая современную обстановку, когда больше не существует капиталистического окружения, а экономическое строительство достигло грандиозных успехов… В этой ситуации цели и задачи Движения, которые я представляю, обусловлены необходимостью дальнейшего развертывания и углубления процесса демократизации всех сторон общественной жизни, привлечения широчайших трудящихся к активному участию в различных звеньях государственного механизма, устранения факторов, еще препятствующих в известной степени развитию и совершенствованию той критической функции, носителем которой является передовая творческая интеллигенция… У меня не вызывает сомнения тот факт, что сформулированные таким образом задачи и цели Движения не расходятся — в главном и основном — с задачами и целями, стоящими сегодня перед всем нашим обществом, и в частности перед теми институтами и органами, которые призваны, по сути своей, осуществлять защиту и охрану демократических завоева ний народа и прав отдельной человеческой личности… Серьезные трудности на пути к достижению намеченных нами перспектив пока что представляют определенная обоюдная отчужденность, духовная изоляция, когда фактически обособленно и независимо функционируют Движение, с одной стороны, и органы защиты демократических завоеваний народа — с другой. Причины этой обособленности — отчасти объективного, отчасти субъективного порядка… Однако несомненно одно: в интересах дела, с точки зрения государственного, гражданского, высокоморального подхода мы можем и должны выйти из состояния изоляции и обособленности, мы можем и должны работать рука об руку, сотрудничать. Другой вопрос, что конкретные методы и способы такого сотрудничества оформятся лишь постепенно…

— Смот'ри, смот'ри, — перебил его Григорий. — Вон тот мужик, кото'рый шел со Львом Владими'ровичем! Вон тот, с боксе'рской челюстью! А где же сам Лев?!

Вирхов так и не уловил, на кого он показывал, зато заметил среди певчих на правом клиросе обоих Меликовых учеников — светского юношу с реденькой бороденкой, а чуть ниже, у киота с иконой Рождества Богородицы, — иностранца Григория Григорьевича: тот трогательно заботился о каком-то изможденном старике, голый лысый треугольный череп которого, блестевший в огнях светильников, был испещрен темно-кирпичными пятнами. Вирхов мог бы поклясться, что это тот самый сумасшедший из клиники, пригретый Таней, — но все же расстояние было слишком велико, и он спросил, не знает ли того Григорий.

— А, это, по-моему, их бывший це'рковный ста'роста, — отвечал Григорий. — А 'рядом с ним, смот'ри, какой гусь! Наве'рное, большой начальник! Костюм как из се'реб'ра! И не к'рестится, а только откидывает со лба волосы. Да, и бесы ве'руют и т'репещут… [24] Послание ап. Иакова 2, 19.

— Ты меня слушаешь или нет?! — нетерпеливо зашевелился Хазин.

— Там Григорий Григорьевич! — объяснил Вирхов.

— Я знаю. Это я назначил ему свидание здесь. Я попрошу тебя потом подойти к нему и все ему передать. Не исключено, что за мной следят… Так вот… Я сказал им, что важнейшее на сегодняшний день — это добрая воля к сотрудничеству различных общественных слоев, изживание тех предрассудков, которые исторически сложились в период культа личности Сталина… И они поняли меня! Они согласились со мной! Они немного поспорили, конечно, по тезису о «вырождении отдельных частей социального организма» и о «критической функции, которая присуща интеллигенции»… разговор был длинный, мы решили перенести его на другой раз…

— Погоди, — разволновался Вирхов. — А ты не думаешь, что они…

— Ну, ну, что?!

— Ты не думаешь, что они обманывают тебя?! Что они запутывают, завлекают тебя?!.. Играют с тобой в кошки-мышки?!..

— Меня?! Со мной?! — рванулся Хазин. — …Да, если хочешь знать, думаю! Я даже уверен в этом! У них есть такая мысль! Но мы… мы еще поглядим, кто тут кошка, а кто мышка! Понял?! Со мной где сядешь, там и слезешь! Им не выиграть у меня эту партию!.. И знаешь, почему? Потому, что на моей стороне историческая правда, вот почему! Потому, что я не боюсь их! Я говорил с ними, как «власть имеющий»! Пусть сажают, пусть ставят к стенке! Пусть ведут на Голгофу! Я ни на кресте, ни на костре не отрекусь от своих убеждений! Физические страданья — ничто в сравнении с теми душевными муками, которые я испытываю, болея за свой народ!.. Слышишь, это ведь обо мне они поют… вот, вот про узников! А еще раньше пели: да расточатся враги его! Мне понравилось. Я и пришел сюда, чтоб утвердиться сердцем, почувствовать, как молится народ… Теперь мне ничего не страшно… Я все вобрал вот сюда!..

Радуйся, Дево, радуйся: радуйся, благословенная: радуйся, препрославленная: твой бо Сын воскресе тридневен от гроба! — гремел хор.

Утратив от воодушевления разум, Хазин шагнул вперед, точно и впрямь хотел занять место на кресте или, по меньшей мере, со священниками в алтаре, и — удивительное дело! — народ, стоявший так, что, казалось, яблоку негде упасть, теперь легко подался, повиновался, расчищая идущему путь, никто не возражал, а бедная крохотная старушка прошамкала любовно: «Иди, иди, молись, милый!..»