Алексей Колышевский - Взятка. Роман о квадратных метрах

– Где работаете? – интересовались бизнесмены.

– Лаборантом на кафедре в мединституте, – со скромным достоинством отвечал я. – Этот фонд учредили два врача, и моя мечта когда-нибудь на собранные деньги построить лучшую в мире лечебницу для детей…

Бизнесмены кивали, соглашались, я выискивал удобное местечко в разговоре и просил делать взносы. Бизнесмены, стесняясь друг друга, делали, после чего быстро расходились, сетуя на отсутствие закона о снижении налога при занятиях благотворительностью. Впрочем, в девяносто третьем году налоги никто особенно и не платил. Во время «презентаций» я собирал как наличные, так и просил подписывать обязательства о перечислении безнала. И никто, никогда не отказался потом, на следующий день, от своей подписи.

Были и другие, не столь успешные презентации, когда кто-нибудь один вставал и мрачно цедил сквозь зубы:

– Лохотрон, бля.

Уходил, саданув за собой дверью, и за ним тянулись остальные. Я в таких случаях никого и никогда не задерживал, не дергал за фалды, не восклицал: «Куда же вы, господа!» Вел себя тихо: садился на угол стола и задумчиво, словно бы про себя бормотал:

– Ну, конечно, ведь это всего лишь дети. Какой с них навар? Какая прибыль? Пусть помирают, подумаешь! Бабы еще наделают…

Однажды я за такое получил от кого-то по морде со словами: «Разжалобить хотел, сука?! Лошару нашел?!» К счастью, таких было меньшинство. Тетя Цива мазала мне фингал мазью арники и негромко сквернословила. Пару раз фонд «Здоровое детство» в лице тети Цивы и в моем, естественно, лице хотели «прикрутить» «бизнесмены силового плана», то есть галимые бандосы, но в оконцовке у меня получалось растолковать им, что наезд на полумертвых детей – это, в натуре, не по понятиям.

– Вся помощь адресная, – рискованно врал я, – хотите, так проверяйте. Нам ничего не надо, поэтому и есть у нас всего-навсего две комнатки с чужой мебелью и один полудохлый компьютер (на котором я частенько играл в «Spear of Destiny», «Wolfenstein» и, конечно, «Prince of Persia» – хитовые стрелялки девяностых). Тогда все повсюду играли в стрелялки: и в компьютерные, и во всамделишные…

Братва раскрывала кошельки, хлопала меня по плечу лапами в золотых гайках перстней, ощеривалась улыбками. Рисковал я страшно, поэтому все чаще курил, глядя в большое окно своего кабинета на пятом этаже. Совесть подступала к горлу, и я чуть-чуть не блевал ею, своей совестью. Мне было ужасно, бесконечно стыдно. Кровавые девочки и мальчики, которых давным-давно уже не было в живых, стояли у меня в глазах. Однажды тетя Цива, глядя на меня, сказала:

– Слава, что ты ешь себя? Таки это довольно приличный способ немного заработать. Ведь мы никого не грабим, а просто делаем свой маленький гешефт.

Мне тогда захотелось убить тетю Циву, и лишь предчувствие скорой развязки в семье Аллы удержало меня от необдуманных резких действий в тети-Цивином отношении.

В канун нового, 1994 года, когда до ночи тазов оливье и всеобщего пьянства оставалось дней пятнадцать, а может, чуть больше, Илья, муж Аллы, скоропостижно скончался прямо в лифте подъезда собственного дома по дороге на работу. Некоторый комизм всей ситуации придал тот факт, что вместе с ним в кабине лифта спускался некий сосед со своею собачкой. И его имя, и клички этой самой собачки канули в омуте истории. В ушах соседа имелись наушники-«затычки», музыка в которых все равно звучала столь громко, что, уже теряя сознание, Илья услышал слова: «Когда ты думала, я сплю, но я-то видел, дружок, как ты мне сыпала в суп какой-то белый порошок».

– Отравила, – прошептал Аллин супруг, царапая ногтями одежду, – умираю…

Но никто его не услышал, и лишь собачка испуганно шарахнулась в сторону и прижалась к ногам своего хозяина-меломана, когда стоявший рядом человек грузно осел и стукнулся лбом о стенку кабины лифта. Сосед-меломан подумал, что Илья пьян, а собачка сделала на полу маленькую лужицу. Она была небольшой собачкой, и лужица у нее тоже вышла небольшой, словно разлили столовую ложку.

Очень даже возможно, даже наверняка, что никакого соседа с собачкой в то утро в лифте не было. Что не слушал он, этот подвопросный сосед, песню, которой, кажется, и не было еще в том году написано. Может быть, и так. Но разве это главное? Разве не стоит хоть немного приукрасить эту ужасную, отвратительную историю о подлостях и низостях человеческих, которая разворачивается перед тобой, о мой читатель? Я надеюсь, что то количество сигарет, что ты выкуриваешь обычно в течение дня, не увеличилось в связи с чтением моих записок, самое ценное в которых то, что они сплошь подлинные и ничего, кроме соседа с маленькой, описавшейся от страха собачкой, я не выдумал.

Алла давала мужу какую-то дрянь в течение нескольких дней. Я так никогда и не узнал, чем именно она отравила его, кажется, это был обычный препарат, из тех, которые свободно продаются в аптеках и могут вызвать подобную реакцию в случае индивидуальной несовместимости или передозировки. Этот препарат, скопившись в организме, просто выключил сердце, а потом, на вскрытии, не нашли ничего криминального. Алла знала, что делать. Воистину врач – лучший идеальный убийца из всех.

Илью хоронили широко, с размахом, с настоящей похоронной процессией и духовым оркестром. Странно, почему нигде в литературе никто и никогда не написал о музыканте похоронного духового оркестра? Верно, потому, что это самая жалкая, самая ничтожная профессия. Музыкантишка, играющий на похоронах, сливающий слюну из мундштука своего тромбона после того, как вырос свежий могильный холмик, а потом тискающий потный граненый стакан, по-заячьи труся вокруг барабана, на котором расстелена газета, а поверх нее закусь: колбаса, хлеб и огурцы. Картина, при которой бытие Акакия Акакиевича воспринимается словно день первого лорда Адмиралтейства. Гадкие, гадкие похоронные музыкантишки с синими, сливовыми носами! Кто помянет вас с благозвучием, тому и глаз вон.

За гробом шла безутешная вдова в черном кружевном платке. Время от времени она аккуратно промакивала глаза белым бумажным платочком. Рядом с ней шагала пятнадцатилетняя девушка, которую я тогда увидел впервые. Это была Рита. Я двигался много правее, стараясь затеряться в похоронной процессии, но время от времени получалось так, что я оказывался неподалеку от Аллы и ее дочери. С каждым разом мне все больше хотелось смотреть на Риту, так как все не получалось разглядеть ее толком, а те мазки, которыми я пытался запечатлеть ее образ в своей памяти, рисовали передо мной весьма замечательный портрет. У посредственной, некрасивой матери выросло очень милое, очаровательное дитя, и дитя это представляло собой почти полностью сформировавшуюся молодую женщину, готовую вот-вот распуститься, подобно самому яркому, самому прекрасному цветку. Горе этого ребенка было неподдельным, веки припухли от долгих рыданий, уголки рта были скорбно опущены. Она время от времени морщила лоб и прикрывала лицо рукой в черной вязаной перчатке. Стужа стояла приличная. Как и положено этому времени года, над процессией поднимался пар, меховая оторочка Ритиного капюшона была покрыта инеем, получившимся от ее дыхания. Когда все окружили могилу и зазвучали быстрые прощальные речи (многие произнесли по несколько слов, иногда в точности повторяя слова предыдущего выступавшего), я оказался прямо напротив Риты: нас разделял только зияющий прямоугольник в земле, и я, стараясь так, чтобы не заметила Алла, стал рассматривать ее, подмечая тонкие черты ее лица, ее особенную, как мне тогда показалось, немного восточную красоту. Лицо ее было чуть вытянутым, нос довольно длинным, но все это было пропорционально и прекрасно сочеталось с большими, именно восточными глазами: черными, в обрамлении пушистых ресниц. Едва намеченные скулы очень нежно и совсем немного выдавались, подбородок был ровным, округлым и очень женственным. Я залюбовался Ритой, но не терял бдительности и рассматривал ее лишь краем глаза, почти все время безотступно глядя на ее мать. Это было излишним потому, что Алла почти не смотрела по сторонам, а все больше глядела в землю, о чем-то сосредоточенно размышляя. Вид у нее был подобающим обстановке, так как довольно просто спутать раздумье со скорбью и наоборот, тем более, что многие раздумья носят, как правило, не больно-то веселый характер.