Александр Ласкин - Дом горит, часы идут

Этому ножу все равно что вспарывать: он так же легко войдет в перину и в живую плоть.

Известно, что за перины у евреев. Потому на них пошло столько пуха, чтобы сразу провалиться в сон.

Так что это нелюбовь не к перинам, а к снам. К единственному праву этих людей ночью забывать о своих бедах.

Летит пух над сценой театра, перелетает в зал, оседает на платьях и пиджаках женевской публики…

На улице зрители отряхнут одежду, а дома обнаружат еще дюжину пушинок, которыми их пометил погром.

12.

Для актера спектакль – вариант судьбы. Примериваешься к чужой истории и делаешь кое-какие выводы.

Что если это был бы не он, а ты сам? Вел бы ты себя так же решительно или проявил слабость?

Сложнее всего режиссеру. Ведь его точка зрения не фиксированная, а как бы скользящая от персонажа к персонажу.

Для публики это тоже вариант. Все, что удалось миновать в реальности, она переживает в зрительном зале.

Как видно, на сей раз имела место передозировка. Настоящего времени оказалось больше нормы.

Уже никто не верил, что это спектакль. Казалось, погромщики пришли за каждым из них.

Как давно они расстались с родиной, но в эти минуты она была рядом. Причем не ее леса и реки, а ее кастеты и топоры.

Тут есть единственный выход – упасть в обморок. Спрятаться в этом обмороке от наступающих громил.

Те, у кого не было укрытия, чувствовали себя как в открытом пространстве. Ждали, что их окликнут по имени.

– Эй, как вы там? Абрамыч или Соломоныч? Настало время отвечать за вашу жизнь в Бердичеве или Рогачеве.

Зрители опустят глаза и гуськом потянутся к выходу. Теперь они будут не публика, а просто евреи.

Разумеется, актеры тоже так чувствовали. Вне зависимости от того, были они евреями в жизни или только на сцене.

Поэтому боялись за персонажей и за людей в зале. Время от времени поглядывали за ними: не слишком ли трудно смотреть?

Только добрались до реплики Лизы: “Он – христианин”, и занавес, немного поколебавшись, закрылся.

Значит, у режиссера тоже сдали нервы. Плакать он себе запретил, чтобы не мешать исполнителям, но оставаться безучастным у него не было сил.

13.

Свою смерть Коля встречал за кулисами. Посмотрел на часы и понял, что это та самая минута.

Сейчас он должен неподвижно лежать на сцене. Слушать, как жизнь продолжается без него.

Странная профессия у актера. Можешь заходить за черту, за которую нормального смертного не пускают.

И, главное, потом имеешь право вернуться. Только что, к примеру, тебя убили, а вот уже выходишь на аплодисменты.

Сейчас зал не аплодировал, а стонал. Бился в истерике, взывал о помощи, проклинал автора и режиссера.

Полувоздушная архитектура на головах дам превратилась в руины. Даже проборы их кавалеров стали неактуальны.

Коля в это время умирал. Уже не от рук погромщиков, но потому, что не мог этого видеть.

Рядом умирали другие люди. Реквизитор, рабочий сцены, исполнительница роли Леи…

Он подумал: хорошо, что зрители не знают о гибели его героя. Это добило бы их окончательно.

Блинов повернул голову и увидел погромщика. В руках он держал железную палку.

Погромщик тоже плакал. Положил палку на стул и вытащил из кармана платок.

Вот столько слез выпало на долю студенческого театра. Прямо как утренней росы.

Видно, режиссер и актеры что-то не рассчитали. Возможно, слишком далеко удалились за ту самую черту…

Спектакль решили больше не играть. На многие годы им вполне хватило этого вечера.

Дальше они жили с ощущением этого события. Оставалось только неясным: был тут один смысл или сразу несколько?

Глава восьмая. Погром

1.

Непросто еврею в Житомире. Ему полагается не одно унижение, а, по крайней мере, несколько.

Мало того, что живешь в черте оседлости, но у себя дома не чувствуешь себя уверенно.

В Полтаве, конечно, еще хуже. Там евреям запретили ходить по проспекту, дабы не смущать господ офицеров.

Здесь гуляй сколько хочешь. Громко разговаривать необязательно, а просто прогуливаться никто не запретит.

Правда, какие-то улицы пробегаешь быстрей. Чтобы лишний раз не мозолить глаза полицейскому.

Вроде проскочил, а тут чувствуешь руку на локте. Еще не оборачиваешься, а уже знаешь, что это он.

Как представителю порядка пропустить еврея? Не сказать ему два-три напутственных слова?

Мол, всегда вы куда-то торопитесь. Совсем нет привычки к степенности и размеренности.

После этого обращения плечи опускаются. Вспоминаешь, что в этих краях ты не хозяин, а гость.

Коле или Ивану с Петром опасаться нечего. Отчество у них самое что ни на есть подходящее.

Ну чего бояться Ивановичам? Да еще обладателям дома вблизи губернаторского особняка?

Лучше всех, конечно, Коле. Уж как ему нравится Житомир, но и Женева для него не чужая.

Удобно жить на две страны. В Швейцарии тоскуешь по Украине, а едва вернешься домой, уже рвешься назад.

Все же не зря он стал эсером. Хоть и не привелось ему участвовать в терактах, но перевоплощению научился.

Опыт любительства тоже оказался нелишним. Скорее всего, граница между странами была для него чем-то вроде линии рампы.

Коля в Женеве и Житомире не один и тот же. Можно представить, что в дороге он какой-то еще.

Наверное, это и значит вписаться в пейзаж. Сперва в его облике преобладала строгость, а потом уютность и теплота.

Да как иначе? Один город отличает едва ли не чопорность, а другой – домашняя неприбранность.

В Швейцарии все говорило: контролируй себя! здесь нельзя собираться компаниями и разговаривать в полный голос!

Зато на Украине даешь себе волю. Только сошел с поезда, а руки уже болтаются и стараются заменить слова.

Женевцы все говорят до конца, а житомирцы помогают себе руками. Потому беседа приятелей напоминает встречу ветряных мельниц.

Дело не только в партийности и актерских способностях. Столь же важна прирожденная уступчивость.

Такой у Блинова характер. Даже себя он воспринимал не отдельно, а в связи с другими людьми.

Это качество сродни музыкальности. Поистине драгоценной способности всякий раз попадать в тон.

Именно этому их учил Роше. Не давал указаний, а действовал силой примера.

Много сторонников у него не появилось, но разве в этом дело? Если двое или трое живут так, то это уже кое-что.

2.

Двадцать третьего апреля на лодках катались в основном евреи. Могло показаться, что процентная норма действует только на суше.

Да и полагающуюся этой нации скромность тоже кажется отменили. До того дошло, что стали петь еврейские песни.

Уж это совсем ни к чему. Стоило бы поберечь слух тех, кто гуляет по берегу.

Представляете, идет какой-нибудь полицейский, а тут такое. Прямо не знаешь, как реагировать.