Александр Ласкин - Дом горит, часы идут

Так, уважаемые потомки, это было: первый лежал Коля, а потом Лейба, Гдалья, Цви и Элияху.

Есть здесь и Срулик Пак. Хотя сделавший снимок не еврей, но его тоже называют Паком.

Пак – это Павел Артемьевич Корнелевский. Не только аббревиатура, но и прозвище.

Когда Коля писал сестре и ее мужу, то именовал их Паками. Так это и вошло в семейный обиход.

Получилась совсем не шутка. Один Пак урожденный, а другой ставший им в процессе жизни.

Впрочем, с этого дня у Павла Артемьевича появилось куда более важное имя.

Если Мария Семеновна чувствовала себя Марией, то Павел Артемьевич – Павлом.

Кстати, Корнелевский тоже отличался крупной лысиной и небольшим ростом.

Еще в них обоих было много веры. Ровно столько, чтобы пойти до самого конца.

Жаль, что во времена Голгофы не изобрели фотоаппарат. Апостол бы им непременно воспользовался.

Обливался бы слезами, но треногу тащил. Чувствовал, что это и есть его крест.

Как можно без снимка? Раз это важнейшее событие истории, то тут нужен документ.

Конечно, следовало крупно взять лицо. Еще искаженное мукой, но ощущающее близкий покой.

Такое лицо у Блинова на карточке. Все в кровоподтеках, но уже переставшее чувствовать боль.

И рука, как вы помните, закинута за голову. Словно он решил немного вздремнуть.

Павел Артемьевич все сделал как полагается. Установил треногу в нужное время и в нужном месте.

Правда, жену и тещу решил поберечь. Мог, конечно, щелкнуть, но оставил за кадром.

Очень уж нелегко им дался этот день… Волосы растрепаны, глаза смотрят туда, где крупно написано: “почему?” и “за что?”.

29.

Паки все делали сообща. Не только Павел Артемьевич, но и Муся думала о потомках.

Пропитанный кровью платок завернула в бумагу. Потом решила, что этого недостаточно, и сделала надпись.

Удивительная вышла фраза. Прямо на ее середине неожиданно наплывает: “Да-да”.

Так слеза пробегает по щеке. Вроде ей неоткуда взяться, а она уже около губ.

“Мамуся сожгла платок, который смочила в кровяной луже, да-да, в луже крови нашла мамуся зверски убитого Колюсю Блинова”.

Все же на слезу не похоже. Больно настоятельно-утвердительная интонация.

Уж не то ли это “да-да”, о котором сказано в эпиграфе? Вместе с “нет-нет” эти слова противостоят злу.

Может, так она себя уговаривала? Мозг не хотел верить, а она настаивала: смотри, не отводи глаза.

Есть кое-что еще более странное. Сказано, что платка уже нет, а он перед нами.

Видно, Муся сама не знала, что лучше: чтобы его не было или чтобы он был.

Ясно, что уничтожить не получилось. Запала хватило только на то, чтобы это написать.

Придется и нам жить с этим свидетельством.

Пусть время выбелило и без того белую ткань, а все равно как-то не по себе.

Прикасаешься с ужасом. Словно взвешиваешь на руке тот день и понимаешь, что он еще длится.

30.

В кармане Колиного пиджака Мария Семеновна обнаружила письмо. Больше всего ее поразило то, что сын обращался к ней.

Чего-то такого она ожидала, но тут еще почерк. Единственные в своем роде “н” и “м”.

Главное, конечно, то, что он пишет. Эти слова сейчас ей нужны больше всего.

“Мама родная, дорогая! Я знаю, что тебе в эти дни особенно должно быть тяжело. Тяжело, что мы не вместе, тяжело, что с этим приходится мириться… Прости, дорогая, что я не могу помочь тебе; впрочем, нет, я не прошу у Тебя прощения, я прошу только, чтобы Ты постаралась понять меня, и, быть может, тебе легче станет, я хочу, чтобы Ты поняла меня, потому что слишком люблю Тебя и тяжело говорить с тобой на разных языках, тем более тяжело, что мы можем говорить на одном…”

Что говорить, странно. Вот тут Блинов лежит мертвый, а его голос звучит твердо и уверенно.

Мария Семеновна знала эту его склонность к монологам. Бывало, Коля встанет в позу и начнет вещать.

Если никто не спорит, все равно продолжает. Уже не столько для собеседников, сколько для себя.

Она никогда не сомневалась в том, что он прав. Если возражала, то лишь для того, чтобы не сразу соглашаться.

Еще не хотелось обижать домашних. Иначе что же это выходит: самый младший в семье, а последнее слово всегда за ним.

Как бы она радовалась, если бы он это не писал, а произносил. Поглядывала бы на других детей: вот какой у них брат.

Какой такой? Умный, красивый, по любому поводу имеющий свое мнение.

Особенно хорош был сын с бурной шевелюрой и в артистической куртке. Многие принимали его за писателя или художника.

Теперь-то ясно, что он сочинил свою жизнь, а для этого нужно не меньше усилий, чем для поэмы или романа.

Как всякий автор, Коля не терпел, когда что-то делают за него. Ну там, подправят или впишут.

Если жизнь – это текст, то он отвечает за все. Какую-нибудь запятую считает своим достижением.

По этому поводу есть мнение одного мудреца. Тоже, кстати, из породы овцеводов, патриархов и царей.

“Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено”.

Конечно, Мария Семеновна думала другими словами, но общий смысл был примерно такой.

Кстати, мудрец тоже не знал эту историю, но его фраза включала в себя житомирского студента.

Даже о художнике сказано, как видите, к месту. Сразу видишь Колин свободный жест.

Чему, впрочем, удивляться? Ведь не только Блинов всех людей, живущих на свете, воспринимал как близких себе.

31.

Хотя Мария Семеновна была готова со всем заранее согласиться, но что-то ее смущало. Хотелось спросить Колю: почему он так говорит?

Особенно удивляло это место: “Для того, чтобы Ты могла понять меня вполне, вспомни, чему Ты меня учила, как воспитывала. Я не раз перебирал в уме эпизоды из своего детства, свою гимназическую жизнь… Ты не могла мне дать того воспитания, которое принято называть блестящим, но Ты дала мне больше, гораздо больше, ты дала мне часть своей чуткой любящей отзывчивой души, и всем, что во мне есть хорошего, я обязан Тебе, дорогая”.

Нет, тут что-то не то. Совершенно нельзя представить, чтобы она учила уходить из жизни раньше положенного срока.

Дальше следовало нечто столь же непонятное: “Вспомни, что Ты хотела очень сделать из меня верующего, религиозного человека. Тебе это удалось – я в детстве был очень религиозен. Потом мы как будто перестали понимать друг друга. Отчего это? Ведь это неправда, что я стал неверующим, что я теперь не верю!.. Неправда это. Только вера моя приняла иную внешнюю оболочку, стала более сознательной, следовательно, более глубокой…”

Ее сын утверждал, что он стоит у истоков какой-то религии. Что он, возможно, и есть новый Христос.

При этом Коля понимал, что поступает не совсем правильно. Что лучше было бы не так, а как-то иначе.