Марина Красуля - Живи, Мария!

На земле лежало то, что Ванька в руках держал. Из комка мягкой шерсти торчали иглы, длинные в полметра, будто спицы, какими коврики вяжут. А там, где хвосту быть, – волосы толстые, грубой щеткой топорщатся. А на той волосне – шишки-вздутия, навроде бус.

Ванька скосил глаза, губы трубочкой и вполне серьезно:

– Это, Маня, чертенок. В старого целил, из винтаря дуплетом дал, но тот, опытный ловкач, утикал. А этот, молодой, глупый, зазевался, я ему под хвост и вдарил. Вот шкуру спустил, тебе привез.

Марусенька вскрикнула, всплеснула руками:

– Ирод! Чего же ты наделал?! Теперича на доме беда! Не простит его папаня, тьфу, тьфу, тьфу, не всуе помянут будет, смерти бесового отродья. Ах ты ж, Господи! Матерь Божья! Беда! Беда!

Она так уморительно причитала, так искренне пугано вращала мокрыми глазищами, так дрожала осиновым листом, что Ванька, шельмец, не выдержал и расхохотался.

Марья ресницами – хлоп-хлоп – сбрехал?!.

И-их! Подхватила бадью с водой – стояла для полива. И наперевес с ведром – за Иваном. Тот увертывается, гогочет: «Не догонишь, не догонишь!» Через палисадник, на улицу. Она за ним, не отстает. Искупаю, кричит, сейчас мозги-то промою! Взвизгнула и окатила казачка с ног до головы. Зачерпнула еще с арыка:

– Я тебя, враля этакого, достану! Я тебя до кишок промою!

Ванька у колонки притормозил, рычаг повернул, ладонью раструб прижал, и струей в Маруську. Она в него плещет, он в нее хлещет! Свист, писк, улюлюканье!… Генка припрыгивает, тоже мокрее мокрого. Капает с волос, с подбородка, течет по ногам, в тапках хлюпает, с подола струится – водная кутерьма!

Зашли за калитку, обнялись и прижались губами… А как разлепились, глядь: Людочка, которая вертела попкой, все пружинила ножками, держась за лозу, вдруг отпустила ручонки и уверенно – шаг, еще шаг… За-ша-га-ла! Сама!…

Мамка с папкой кинулись к ней: ур-ра! Пошла красавица!…

Главный охотничий трофей – мясо – Иван привозил в бидонах. Порезанное на куски, было замариновано, просолено и плотно уложено. Понимать надо: температура в Средней Азии за сорок, вмиг протухнет. Это улара, жирного и наглого, сбил чуть не в городе, под виноградником ощипал да выпотрошил – на шурпу 6, а вот основную добычу заготовил тщательно, впрок.

Иван сам взялся жарить свеженину. Маня детей еле угомонила, шибко разгулялись.

Дык вот. Детки засопели сладко, а мамка с папкой за стол уселись. Сковорода с мясом шкворчит посредине. Маня достала графинчик, разлила по рюмкам. Иван взял ампешку в левую руку, а правую щепотью свернул и крестом над водочкой:

– Сгинь, нечистая сила, останься, чистый спирт, и вдохнови нас на подвиги, царица лохманогая.

– Лохманогая?!

– Ага! Меня мужики-охотники научили. Знатный заговор на самогон. На водочку тоже можно. Сивушные масла изгоняет.

– Давай рассказывай: чего это за шипы-иголки?

– Вот, Маруся, удалось мне добыть дикобраза. Зверь этот в пещерах живет или в норах глубоких. Жрет только овощи, вот я у бахчи его и подкараулил. Дело было так…

Луна висела низко-низко. Огромная, как дорогой серебряный ляган 7, полированный мелом до зеркальности.

С вечера присмотрел нору. Думаю, в засидку иль с подхода его шлепнуть? Решил в засидке у бахчи пристроиться.

Знаешь, как только сумерки сгущаются, со светом тает и тишина. Откуда что берется? С веток-травинок капли на землю брякаются, будто пудовые. Мыши, Мань, копошатся, а чудится, будто они размером с лошадь – топают, фыркают. Сижу, значит, от москитов унижение терплю. Сам – одно большое ухо.

И вдруг – треск, как позвякивает кто. Он! Вот удача! Сердце мое, Мань, от радости затумкало так громко, так громко, будто не сердце это, а град по жестянке. Того гляди, мой шум сердечный зверя спугнет. И вижу я в лунном свете странную картину: выползает из орешника, Мань, такая дура, будто тележка метровая, гвозди торчком, остробученная.

Хитрый это, Маня, зверь, ох и хитрый. Шел, шел, звякал, звякал иголками, а как к огороду приблизился, так, вражина, и замер. Встал, значит, вытянулся по позвоночнику. Морду нахальную вперед, напрягся, превратился, Мань, в слух и нюх. Тоже, видать, понимает, ворюга. Ученый!

А я-то с подветру сижу, учти. И представь, Мань, чудище это прибирает колючки свои проклятые, к туловищу прижимает, ажно вдвое уменьшился, и привидением вплывает на грядки.

А на меня, Мань, не поверишь, такой азарт напал, такая лихорадка. Кровь кипятком по жилам накатывает. Трясучка от нетерпенья, дробь зубами исполняю. Чую, руки не верные, глаза не верные – промажу. Прицеливаюсь – пли! И… в «молоко», Мань. Я – в «молоко»! Я, Иван Блохин, семиреченский потомственный казак, с малолетства тушкана вдребезги бил, мажу самым глупым образом! Хорошо, мужиков рядом не было, сгорел бы от стыда! Ма-зи-ла…

Ты, Мань, характер мой знаешь, озлился я, конечно, до невозможности. Выскакиваю – и на него. А гадость эта колючая разворачивается ко мне задницей, и начинается, Мань, цирк шапито! Распушает иглы веером, на манер индюка, и давай со всей яростью ими трясти. Шипы в разные стороны, как с арбалета. Лапами топает, хрюкает, Мань, чистый кабанчик. Я, знамо дело, смутился, а он гузку кверху и на меня наскоком, наскоком. Кидается, сволота! Кабы штаны не брезентовые – все хозяйство б мое драгоценное, Мань, погубил…

Ничего смешного не вижу!

И не подойдешь к нему ближе: стрелами так и пуляет, так и пуляет, без роздыху. Я тогда, Мань, от отчаянья метнул ружье вперед прикладом – аккурат мерзавцу по башке. Сотрясение у подлеца приключилось. А он лежит на боку, оскалился. Зубы у него знаешь какие?! Страшные, Маня, у него зубы, проволоку стальную перекусит, не поморщится, злодей.

Давай, Марусь, еще по одной. Всклень 8лей, не жалей! За охоту!

Вот так и завалил чертяку… Да ты закусывай, закусывай. Ну, как мяско? Доброе? Думаешь, зайчатина? Нет, Мария Матвеевна, не зайчатину кушать изволишь – дикобраза жуешь.

Маруся поперхнулась.

– Ты, главное, не брезгуй. Питание у этих грызунов приличное: ни тебе насекомых, ни тебе червяков каких-нибудь. Одни, Мань, арбузы да дыни. Ешь, ешь, не смущайся… А нутряной жир у них вообще – аптека. До того целебный, что любую хворь из организма прогонит в два счета. Даже туберкулез! Драгоценный, скажу тебе, жир.

– Ох, Иванушка, ловкий ты у меня враль.

– Я враль? Я враль?! Когда ж я врал-то?! Ну, скажи когда?

Подхватил женушку на руки – и в спальню.

– Любофка моя ненаглядная! Какая ж ты у меня, Марусенька, сладкая. Такая сладкая, как черешня спелая. Сколько ни кушай – век не наешься!

Нежнял Иван Марью жарко, ласково, до самого рассвета…

Все бы ничего, но был у Маруси один тайный страх – землетрясение. И хотя ей всегда хотелось посмотреть, как соседний дом колышется, она этого так ни разу в жизни и не увидела. Только начинаются гул и вибрация, Маня цепенеет от ужаса, лицо покрывается бордовыми пятнами с синюшным отливом, потом хватает первые попавшиеся под руку пожитки и, главное, узелок с документами, который всечасно наготове у порога хранится. Детей в охапку, и деру на улицу. Толчки уж прекратятся давным, а она еще полдня дышать спокойно не может, хрипит со свистом. С чего такая паника – сама себе объяснить не может. Дуреет, и все тут.