Наталья Галкина - Табернакль

Героев книг и их авторов он называл „близкие-из-бытия“ (в отличие от „близких-из-существования“). „Энигматическое знание“ было для него одним из главных знаний. „…Система идеалов, – писал он в начале Второй мировой, – рухнула и разбилась в осколки. Само слово “дух” стало непонятным. Слишком обнажились низшие инстинкты – вегетативный и сексуальный. Слишком уверенно заговорил логический механизм рассудка ([…] технический аппарат сознательности, ограниченного поля зрения), претендуя свою машинообразность…“”

“…но в какой-то момент они прошли по киевской мостовой, задев друг друга рукавами…”

“…одноклассником родителей моей приятельницы, художницы. Его матушка, участница литературного кружка Гумилева (зачарованная мэтром, как все кружковцы), родила сына в 1921 году, и он был несомненно похож на Николая Степановича, но я не думаю, что он был его сыном. Матушка писала песни о дальних берегах, чужих городах иных континентов, одну из ее песен пел Вертинский. У нее с сыном была короткая экзотическая еврейская фамилия, подобная вздоху. Летом 1941-го, окончив школу, юноша уехал с матерью в Белоруссию. Оба они погибли в холокосте”.

“…днем – любимая работа, ночью – литература, землю попашешь, попишешь стихи, но тексты, приходящие в голову в разгар рабочего дня, не успеваешь записать, – и они исчезают, не родившись. Как мне их жаль…”

“…но иногда я замечал промокающие сношенные ботинки, старый пиджак с протершейся подкладкою, осеннее пальтецо в зимние холода, невозможность купить нужную книжку, заменяющую порой обед и ужин пачку сигарет…”

“Легкомысленное государство наше никак не может взять в толк, что если культура в загоне ( а ее убивали, изгоняли, заменяли эрзацем политкорректных шулеров и сменивших их литературных ткачей из „Голого короля“), то (а ведь вроде она ни к чему и отношения не имеет!) вскорости в больших количествах начинают появляться люди, не умеющие гвоздя вбить, и нам вольно пропадать в царствии недоумков и неумех”.

“…никто не печатает тексты мои, да я к тому особо не стремлюсь и, хоть и чувствую горечь, не удостаиваю жизнь обидами, а пишу миру письма от руки”.

“Надо написать стихотворение с длинными строками, и чтобы первая была такая: „Tabernaculum, скиния, праздник кущей, время входа Господня в Ершалаим…“”

Глава двадцать четвертая

Молодой человек у калитки. – Зеленая папка. – “Гумилев в Териоках”.

Я проснулась от того, что кто-то звал меня. Сначала мне показалось, голос принадлежал охвостью забытого сна, но тихий зов повторился; все мои спали, и, чтобы утренний гость не успел их разбудить, я накинула пыльник и опрометью выскочила во двор.

У калитки стоял молодой человек, худой, высокий, с зеленой папкой в руках.

– Здравствуйте, Наталья Васильевна. Вы меня не узнаете?

– Здравствуйте, – отвечала я, ?- не то что не узнаю, а и вовсе не знаю.

– Я внук вашей соседки. У меня мяч все время к вам за забор улетал, вы мне его обратно бросали…

Несколько минут спустя поняла я наконец, что передо мной внук покойной старушки, подарившей мне бумажную шкатулку, он давно жил за границей (“перебиваемся кое-как. – сказал он весело, – я ведь инженер, а не жулик…”), приезжал продать дачу, через час уедет в город, к вечеру улетит; разбирая бабушкины вещи, нашел он папку с прикрепленной записочкой, – папка предназначалась мне.

– А что там? – спросила я.

– Стихи какие-то, – отвечал он, улыбаясь.

Папка была из тонкого пластика, изумрудно-зеленого тусклого цвета с разводами, напоминавшими то ли мрамор, то ли морскую волну, трофейная послевоенная? привезенная до войны из Англии или из Германии?

Сев в саду за стол, я открыла папку и ахнула, узнав знакомый почерк. Передо мной был цикл стихов, написанный от руки, – а я-то думала, что никогда больше не прочту ни единого слова, этой рукой начертанного! Его ли это были стихи? чьи-то еще? Имени автора ни на первом листке, ни на последнем не значилось. Я не пошла домой и прочла все на месте, под соснами.

ГУМИЛЕВ В ТЕРИОКАХ

1.Детали романа

Превозмогая косность строфики влеченья и самообмана,

гуляют северные тропики прибрежной полосой романа.

Ветвями обрамленный, купами вне суеты и вне мороки,

собор кронштадтский с круглым куполом с залива видят Териоки.

Театр уж полон, вечер близится, с ним пешеходы и пройдохи;

утомлено и солнце кризисом сознанья, жанра и эпохи.

И чей-то сон, что нынче тесен нам и истреблен на полустоне,

бредет по этажам и лесенкам волшебной виллою Лепони.

В тени ключицы и уключины, потерян ключ, полны ресницы

букетами полуколючими из финских роз и медуницы.

И от обеда и до ужина, влюблен в актерку Кавальканти,

не помнит ресторан “Жемчужина” о жемчугах и о Леванте.

Вздох моря слышится за дюнами, в ночи постскриптум половицы;

все воплотится, что задумано, а вещный мир развеществится.

Прибрежных сосен истуканами дом обведен, хоть строй и редок,

и синевою остаканены все натюрморты напоследок.

Корабль шекспировский причаливал и удалялся от причала,

а платье темное прощальное она еще не надевала.

Контрабандист казненный хаживал по досочкам с кормы до юта,

и всем бессонницу отваживал известный доктор Дапертутто.

Но были странны в этом странствии для Оллинпяя и для Ино

две интермедии Сервантеса и сводничества Арлекина,

что все про свадьбу, свадьбу спрашивал, а наш герой смотрел с охотой,

как ветер волны разукрашивал цветущих сосен позолотой.

2. На вилле Лепони

Где говорят на одном языке вышина с быстриною,

девушка стала поэту тайной женою.

Пересыпать прибрежный песок, горсти всей горстью.

В доме Эшеров слушали стены гостя и гостью,

ветер играл в дом-лабиринт, сквозняки, точно дети,

по коридорам и лестницам, в мансарде, зале и клети

в жмурки играли, в прятки, неуловимы.

Дружили осока, сирень и шиповник с коробочкой грима.

А дом играл в шарабан, где бродячие комедианты

роли зубрили, спали, играли в фанты.

Снились поэту: капкан, палач, лавра и Троя;

а девушке: колыбель да луг над рекою.

Сизигийным приливом дышал залив, зеленью – птичья агора,

а из Кронштадта был слышен звон Андреевского собора.

3. Проиграл

Да, проиграл тебя, да, проиграл,

в меркаторские карты, в карты Проппа,

во все, что тень азарта: в кости, в пробы

пера или в играющий кимвал.

И прокутил тебя, и прогулял.

Ночь больше не бела, зато шиповник ал,

сыграли пьесу, занавес упал.

У чтицы на губах не лепестки, а ложь,

рептильный говорок, где слов не разберешь,

биограф-графоман и на руку нечист.

Из книги бытия неровно вырван лист,

не вычитать судьбу мне в старом фолианте.