Наталья Галкина - Табернакль

Запомнился мне, даже можно сказать, на всю жизнь в память врезался короткий дневник А. А. Бобринского, сначала с иронией и сарказмом описывающий придворную жизнь (на полях вместо виньеток рисовал граф маленькие карикатурки: генералы, нянькающиеся с наследником, скачущим на деревянной лошадке, – на одном из вставших на четвереньки генералов в какой-то день ненастный наследник выезжал верхом и сабелькой игрушечной размахивал, – расфуфыренные дамы, сановники в пароксизме любоначалия), а потом, совершенно сменив тон и слог, словно сел голос актера, переместившегося внезапно из комедии либо фарса в трагедию, повествующий об убийстве царя-освободителя, подробный рассказ о том, как привезли во дворец истекающего кровью государя с оторванными ногами, раздробленными тазобедренными суставами, описание агонии и смерти. То была единственная рифма с протезированием, неудачная и неуместная. Террорист-убийца, бомбист из петербургской секты асассинов, погиб на месте от своей же бомбы, прихватив с собой на тот свет человека из царской охраны да случайно подвернувшегося мальчишку-разносчика. Разумеется, все это было изложено в моем школьном учебнике истории и подано как подвиг борца за народное дело, мы читали об этом историческом эпизоде бестрепетно, зубрили эту уголовщину, такие же непробиваемые, как автор учебника; но от быстрого, тонкого, с наклоном вправо, разборчивого канцелярского почерка графа Бобринского повеяло через столетие ужасом, дурьей жестокостью, запахом пороха и крови. Что разносил маленький разносчик, никто не запомнил.

Телефон Орловых стойко не отвечал, все мое семейство уснуло, я вышла на крыльцо, в белой ночи цвел белый шиповник, собирался зацвести алый, я позвонила по мобильнику подруге, тихо, тише, это я так говорю, все спят, и кошки спят, ты не знаешь, что такое “табернакль”? – по виду похоже на уничтоженную часовню на бывшем Николаевском мосту, на мосту Лейтенанта Шмидта, там часовня стояла архитектора Шарлеманя, вроде той, что была у Гостиного двора.

Подруга, с трудом отрыв энциклопедический словарь начала восьмидесятых, прочла: “Табернакль (от латинского tabernaculum – шатер) 1) в готической архитектуре декоративно оформленная ниша со статуей святого; 2) в католических храмах – ниша для даров в алтаре”.

– На нишу не похоже, это самостийный, отдельно стоящий предмет.

– Ты где? На даче? Я завтра подключусь, в гугле посмотрю и отзвоню. Или в Брокгаузе и Эфроне. Чао.

Глава четвертая

Появление Мальчика. – Князь и Княгиня. – Слезы о пальчике. – Сентябрьские ветра. – Стакан и помидор.

Я никак не могла вспомнить, когда в детской клинике появился Мальчик, скорее всего, в сентябре, во второй половине, то ли на Никитской, то ли на Дмитриевской неделе, когда уже отлетело паутинное бабье лето, прошел пасековый день, убраны были еще существовавшие ульи да и луковый день миновал. Должно быть, стояли кануны похорон мух и тараканов, которых в старые времена в разных волостях хоронили в разных гробах: где в морковных да свекловичных, а где в репных да в чевенгурских из щепок. Новые времена тяготели к тараканьему мору из борной кислоты и китайским мелкам безо всякого, впрочем, результата. Холодом веяло, иным миром, на Валдае утренней зарей выходила из воды и прогуливалась лугом на три версты по росе несъедобная колдовская недобрая рыба угорь, смывая с себя все нагулянные за лето хвори.

Уже прожили мы, не заметив его, гусепролет, разные птицы, особенно ласточки, отлетели в вырей, а гады скрылись в глубь земли, мы пропустили и это, и никто не крикнул журавлям: “Колесом дорога!” – чтобы вернуть их весной.

Сентябрьские ветра готовы были петь долу горизонтальному миру невеселые песни, а только подыми глаза горе – мерцали отвлеченные звезды во главе со звездою Чигирь. Многослоен был небесный свод, как никогда, и, кроме светил из учебника да из фантастических итээровских книг, с полудня до полуночи ходили светцы народной астрономии, Сажар, Гнездо Утиное (хоть и стали именовать его Плеяды, оно по-прежнему в последний день новолуния горело ярким светом), Железное Колесо с заключенными в железном его доме, Девичьи Зори как три сестры и Четыре Косаря Становища, Млечного Пути. Еще не начались курьи именины, не наливал никто космодемьянского пива честным гостям, а Мальчика уже привезли; стало быть, стоял на дворе рюень, ревун, руинный месяц сентябрь.

Но сперва увидела я Князя с Княгинею, всем и каждому известных, кроме меня.

– Князь с Княгинею появились, – сказала Женя Жерехова, глядя в окно. – Сейчас они опять дверь перепутают и вместо вестибюля в нашу художественную мастерскую войдут.

Скрип двери, я обернулась, на пороге стояли щуплая светловолосая молодая женщина и однорукий мальчик лет шести-семи; она держала в руках два огромных венка из осенних листьев, которые они, должно быть, только что сняли.

– Здравствуйте, извините, – сказали они на два голоса.

– Здравствуй, Князь, здравствуйте, Княгиня, – вышел из своего закутка Виталий Северьянович, – не извольте беспокоиться, я вас сейчас на второй этаж провожу, сам туда иду.

Князь был маменькин сын , матушкин ребенок из тех, кого угораздило родиться инвалидом, получив в нагрузку бесконечную родительскую любовь, а в постоянные спутницы и защитницы – мать, учащую его терпению, грамоте, радости бытия. Отец Князя, военный, служивый, занят был на службе, обе бабушки жили в разных городах, Княгине пришлось уйти с работы, чтобы растить маленького однорукого сына, жили они бедно, да и в будущем ее ждала, неработавшую, грошовая пенсия; она о том не беспокоилась и не думала вовсе.

– А почему “князь”?

– Они теперь так играют, историей увлекаются. У них вначале роли менялись, в животных играли, в индейцев, в Маугли, в марсиан.

– Отец с матерью надеялись, что ему протез у нас сделают, – сказал вернувшийся сверху начальник мастерской, – да трудности возникли. Они-то думали, родители то есть: снимут слепок, подгонят протез, соответствующий возрасту, начнут ребенка обучать им пользоваться. У него локтевой сустав есть, а дальше треть предплечья, и не то беда, что заканчивается ручонка маленькой клешней, даже и без оперативного формирования под протез; но у него там, откуда ни возьмись, большой пальчик сбоку прилеплен. Такая вот сложная ошибка природы. И пальчик-то действующий, двигается, гнется, противопоставляется, да рука укорочена и не косметична, сами понимаете. Дома, без свидетелей, рукав рубашонки закатывают, и рука идет в ход. Чтобы протезировать, надо нужную придать культе форму, а Князю пальчика своего жаль. Он ребятенок спокойный, кроткий, не по летам развитый, умненький, а как речь заходит, что с пальчиком придется расстаться, что отрежут его, – в слезы, в истерику впадает, чуть ли не до сердечного приступа дело доходит. Инженеры-конструкторы из группы верхних конечностей хотят какую-то оригинальную конструкцию соорудить, но впишутся ли в форму обычного протеза, в размер его, – пока непредставимо.