Николай Шипилов - Мы — из дурдома

Тогда она умылась, побрилась да и провела среди родных своих детишек референдум:

«Хотите ли вы, — говорит, — чтобы ваша мать перестала батрачить на безумного сатрапа, вашего папеньку, и стала свободной женщиной? Хотите ли вы, — говорит, — сами воспитываться или желаете вы, живущие в тоталитарном обществе, чтобы отец по-прежнему заставлял вас делать уроки, чистить зубы и запрещал совать в розетку мои шпильки?»

«Никогда!» — радостно воскликнули двое сопляков.

Третий — самый младший — промолчал и вдруг заплакал навзрыд.

Слезы ребенка тронули Даниэлу Львовну. Она утешила дитя:

«Это, — говорит, — и не отец твой вовсе. Это отчим, хитрый и очень коварный мэн! Именно он, Горыныч, отравил вашу бабушку — мою мамоньку, и он же загнал в гроб моего отца — вашего дедоньку! Даже любимый ваш домашний спаниель Куй — ни кто иной как замаскированный сексот. Он каждый вечер докладывает этому вашему дяде-папе, садисту этому, о наших дневных настроениях. Но настоящего твоего отца ты скоро увидишь — это я гарантирую!»

Сказано — смазано. Уже без слез и раздумий она сдала мужа-адвоката в нашу тихую «дурку». Потом и детей, которые умом решились от душевных катаклизмов, — туда же. Сама же она стала жить в адвокатовой квартире с прокурором.

Недавно встретил я того адвоката. Шел он в спортивном костюме «Адидас» белого цвета и с китайским калькулятором в левой руке. Но заметь, опять Даниэла Львовна, в кирзовых сапогах и грязных холщевых штанах на опояске, за ним по асфальту вытанцовывает: люблю, типа, жду, типа, надеюсь, типа того… Поговорили мы с ним коллегиально, да… Он успешно потерял совесть, практикует в Лиге защиты прав покойников, горелых спичек уже не собирает, но за частным перестал видеть целое. Вылечили!

Ты понял, лыска, зачем я тебе рассказ сказывал? Затем, что когда я вижу одного такого, как ты, урода, то мне всю сразу землю жалко. И лечить меня некому, накладно им нонеча. Нас всех не перелечишь. Слышь, жеребчик? Иди любить своих кобылок, а здесь не отсвечивай!

На этом риторическом накале Фрол Ипатекин вскочил на ноги, схватил шило и проткнул этим шилом дырку в рукомойнике, говоря:

— Вон из моего и глу [23] Ледяное жилище эскимосов. , наймит апартеида! Комедию пора заканчивать: искусаю-ка я тебя, гада, и мне ничего не будет! Я русский дурак, у меня — справка!

Потирая ушибленный сегмент ягодицы, отпыхиваясь, но и плюясь, толстяк поспешил удалиться.

— Папа! Кте у фас туалетная комната? — спросил он встречную старушонку.

— Не папа я, — возразила ласково смиренная старушка. — Женщиной я была, девушкой, мамой, сестрой двоюродной… А туалет — он там, в уборной озл я клуба, сынок ты мой родный!

— А кте стесь, папа, автобусный фоксаал?

— Вокзал есть, автобус тож есть. Нету, детка, ш о фера — ш о фер гуляет! Такоя упичатление, што усе пошли готовиться к амарыканьському празднику «увик-енду», — ответила та. — Дай, сынок ты мой родный, дол я р, а, сынок? Погуля-и-им!

Злобствующий же на безлюдном деревенском приволье воздухоплаватель Фрол выскочил на непроезжую часть непроезжей улицы в своих только что подшитых валенках и закричал в спину интервьюера-интервента:

— Ответь мне, большевицкая сволочь: где мои деньги, где мои трудодни? Где моя собственность, где моя земля? Я не передавал вам свое право собственности!

На голос Фрола отозвалось сразу несколько деревенских собак.

— Где деньги бывших советских профсоюзов и Детского фонда мира, чума ты болотная? Где этот ваш комсомольский писатель Алик Лихамов? У-у-у!..

Философы часто говорят загадками, но с той поры прессаки прекратили попытки развлекать общество интервью с воздухоплавателем. Но это было давно. А нынче, в ожидании прилета Юры Воробьева, Фрол сидит себе на чурочке и думает. Мы должны знать то, как мыслят и ведут разговор люди, которые вскоре исчезнут с лица Земли под давлением умников. Фрол делает из большого «фокке-вульфа» микрокоптер типа «Оса», но с большей грузоподъемностью. Так делает поумневший, повидавший небесный мир дурак, воротясь ни на какую не грешную, а на родную и потому безгрешную землю.

Чисто русский дурак — он чисто русским дураком и остается. Он чистый дурак. Хотя слово «дурак» в стародавние времена имело глубокий положительный смысл. Умного победить можно, а попробуй-ка ты победить чистого дурака, да еще с дореформенной справкой!

«Ты умный? А справка есть?»

«Нет, у меня только диплом».

«А-а, диплом… Ну и подотритесь в этом случае вашим дипломом!»

Это любой наш доктор из Яшкино скажет. И добавит мысленно:

«Когда ты, имея этот диплом, стоишь на рынке и торгуешь поношенными памперсами, а твоя дипломированная жена работает сменной консьержкой в подъезде элитного «пенхауза» — это не ест карашо!»

Вот так ответит и наш брат-дурак со справкой иным забугорным чудакам типа доктора Паганеля. Он им не чета. Он — все наособицу. Он прямо так и говорит, не жеманясь, как институтка Люся из восьмой палаты:

— Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак!

И так выше и выше, и так по всей иерархической лестнице. Но сам наш человек, подобно Фролу Ипатекину, ритмично думает стихами:

«Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, здесь рабство тощее влачится по браздам…»

Жена-покойница прямо так и говорила Фролу после баньки:

«Тебе хорошо, Фрол: ты чистый дурак и бич!»

Однако, будучи довольно начитанным советским колхозником, Фрол Ипатекин считал себя тружеником, а всех начальников — бичами. А будучи одновременно и потомственным крестьянином, неугомонно собирающим из металлолома малые трактора в пику огромному конному плугу, Фрол не в силах был простить Советам своего дедоньку Фому, удушенного тухлым горчичным газом маршала Тухачевского.

В трудных блужданиях мысли — сначала сердцем, потом умом — дореформенный еще безумец Фрол понял, что активная политика — не его ума дело. Его ума дело — размышлять, но так, чтобы руки были заняты свободным трудом. А ума у него в организме осталось достаточно, чтобы сидеть в натопленной дровишками избе, подшивать валенки да бурки, слушать радиозвездёж и при этом диалектически размышлять об услышанном:

«Ну, журналисты, ну, и шакалы! — размышляет Фрол, растрощивая сосновое полешко на разжижку печи. — Вот они несчастные. Квохчут: кто виноват, что делать? А на меня, Фрола, помнится, пошел колхозный бык-производитель. Звали его Колчак. Так я поставил перед собой вопрос «что делать» — первым, а не вторым. Кувалдой-балдой между рогов ему — брень! Логично? Логично. Упал бык — и поминай, как звали. А уж потом я ответил себе на второй вопрос: «кто виноват?» Пошел на ферму искать виновных, а там уже мне, помнится, наподдавали по всем моим костяным ребрам. Вот он понятный порядок вещей: ты сперва думай «что делать?» А виноватые — они найдутся. Ишь, батька Лука им как кость, мягко говоря, в дыхательном горле. Он виноват, что хочется им кушать в три горла?..»