Алексей Слаповский - Закодированный

Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел свою Мэрилин – и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь, как свой человек.

– Скоро заканчиваешь? – спросил я, зная, что на вечерне-ночную смену девушек в большинстве ларьков сменяют парни – по понятным причинам.

– А чего?

– Да ничего. Надоело мотаться. Устал.

– Волка ноги кормят.

– Тоска какая-то, – сказал я. – Тоска, Мэрилин.

Она привыкла к этому прозвищу. Ей нравилось. И она улыбнулась мне, проворчав, однако:

– Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.

Я молча стал ждать объяснения. Мужчине с такими особами надо быть помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:

– У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно, все время совпадает – тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день, от идиотов покоя нет, конечно, тоска – ну и так напорешься, что потом себя не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься – а это ж вредно, это к алкоголизму ведет, – очень серьезно сказала Мэрилин и задумалась над своим вполне очевидным будущим.

– А ты бы помаленьку, – сказал я.

– Не получается уже.

– Смотря с кем пить.

– Нет, – сказала Мэрилин. – Всё. Вот осенью замуж выйду.

– За кого?

– Там видно будет. А то все мои знакомые – ночники. Днем работай, а ночью просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит.

Она была проста. И ничего в ней не было, кроме слов, которые она говорила, а говорила – что думала. Но на вид – чудо природы. Я вдруг почувствовал настоящий интерес.

– Пропадаю я, Мэрилин, – сказал я.

– Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.

Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои неприятности другого рода. Душа болит.

– Ясно… – сказала Мэрилин. – Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?

– Конечно.

Через полчаса я повез ее на квартиру, которую мы снимали в складчину со Стасиком Морошко и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес вперед за полгода и имел полное право там гостевать. На эту ночь – я выяснил заранее – квартира была свободна.

Когда мы подъехали, Мэрилин сказала:

– А-а…

– Что, была уже здесь?

– Приходилось. Давно. Один раз.

– Тогда бери ключ и иди до хаты.

Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку – и сам пошел до хаты. Шел медленно, лениво, интерес, вспыхнувший было там, в клоповнике, быстро пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием.

Мэрилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и закуску, из бара какой-то ликер, сервировала все это на столике меж двумя низкими креслами. Она даже успела застелить постель: в шкафу всегда было полдюжины чистых постельных комплектов, которые потом специально нанятая женщина относила в прачечную. Она же и убиралась здесь – а после некоторых попоек, дебошей и афинских ночей в русском вкусе (с блевотинкой непременной, то есть) дело это нелегкое.

Мэрилин уже и в тапочках была, по-домашнему, и халат нацепила (их несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было.

– Ты только Сороке не говори, – сказала она.

Сороку я знал ровно столько, сколько неведомого погибшего Стрючка, – и с легким сердцем пообещал.

– Я ведь секс не люблю и с кем попало не лягу, – продолжала Мэрилин. – Я эротику люблю и люблю тех, кто мне нравится. А мне мало кто нравится. Ты – нравишься. Ты на американца похож. Ковбой.

– Ты была в Америке?

– Щас прям. Но кино же. Я этих фильмов пересмотрела…

– Знаешь что? Ты уже устала от этого, у тебя печень болит. Убери-ка все, кроме еды, покушай как следует да отоспись за все свои бессонные ночи.

– А ты?

– А я поеду домой. Меня жена ждет.

– Не поняла. Прости уж дуру – не поняла.

Мне стало жаль ее. Я сказал:

– Ты тут ни при чем. Просто я чувствую, что не рассчитал силы. Я две недели работаю как проклятый и почти не сплю. Я не смогу ничего. Извини.

Никто другой из мелких гордецов (а почти все мужчины – мелкие гордецы) на моем месте не стал бы придумывать такую позорную отговорку. Но я не мелкий гордец. И я без дураков хотел домой, к Нине, к жене. Причем чувствовал влечение к ней большее, чем обычно.

– Какого же черта… – начала Мэрилин, но тут же себя остановила. Как ни малоразвита она, а по-женски умна и понимает: задевать мужскую честь попреками относительно слабости – опасно. А вот поднять боевой дух, помочь реабилитироваться – дело чести, святой долг каждой настоящей женщины.

И она усадила меня в кресло, скинула с себя халат и начала поднимать мой боевой дух. Приникнув к чреслам моим.

Я изнутри себя наблюдал за собой – внутренним же. Да, вожделею, пожалуй, но нехотя – и вполне способен держать себя в руках. Пусть она там себе копошится, вздыхает, хлопочет, все это напрасно.

– А вот и врешь, вот и врешь, – шептала Мэрилин, эротически трудясь. – Ты такой мужик! Вот ты какой мужик! Это просто ужас, какой ты мужик! Сроду у меня не было такого мужика!

И шепот глупый, и слова-то глупые, но вдруг вякнул во мне нечленораздельно холодный наблюдатель – как король, обнаруживший себя голым, и исчез, и уже не я, а кто-то другой идет по комнате, крепко переступая ногами, несет добычу, швыряет на постель – и набрасывается.

Даже и в этой ситуации, ничего к Мэрилин не испытывая, я не мог не постараться покорить ее своим искусством – и старался. Привычка.

…Я уже одевался, а она все липла, все лезла ко мне.

– Когда в следующий раз?

– Не знаю.

– Хочешь, брошу Сороку? Он пикнуть против тебя не сможет, я обеспечу. Сережа! Сережа! Сережа!

– Ну?

– Я тебя люблю. Я давно уже люблю, а сегодня совсем. Ты такой…

– Знаю, – сказал я. – Завтра заеду, заберу ключ от квартиры.

– Почему ты не останешься?

– Не твое дело.

– Ты врешь! Ты нарочно грубишь! Ты меня уже любишь, но боишься своей любви! – воскликнула Мэрилин, выпучивая глаза, что, наверное, означало у нее пароксизм страстного гнева (и она чувствовала себя несчастно-прекрасной в эту минуту).

Я расхохотался и ушел. Признаюсь себе: хохот был натужный.

Вернулся я домой не так уж поздно, случалось и позднее, но на этот раз подумал: почему она не спросит, откуда я? чем занимался? что за странный запах примешивается к запаху моего одеколона?

Не спросила – не заметила? Не хочет замечать? Или ей просто все равно? Или у нее настолько широкие понятия о свободе, что она даже допускает временное увлечение супруга? Значит – и себе может разрешить?

Что-то рухнуло.

Что-то сломалось во мне.

Я выпил стакан водки, сел возле нее (она лежала с книгой), сжал ее руку. Она не могла перевернуть страницу и, значит, не могла читать дальше. Но – молчала.