Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

После расставания с Настей мне нравилось бывать у бабушки. Ее спокойная рассудительность, безмятежность ее жизненного уклада, покой, царящий в квартире, убаюкивали, придавали сил. Ее квартира ассоциировалась с часами покоя и отдыха. Сюда, сюда приходили мы, когда отец пил, когда дед, еще живой, еще не погибший дед, пил.

Очищенная до блеска кухня и комната, залитая лучами света, свежий воздух, хрустящее и душистое постельное белье, светлые воспоминания детства — вот что я находил здесь.

Здесь я изучал логику. Здесь изучал латынь и читал Томаса Манна. Сюда приходил я после тренировок…

Телефонный звонок застал меня врасплох. Бабушке редко звонили. Обычно сюда звонили те, кто хотел найти маму.

Подходя к телефону, я не мог отделаться от предчувствия, что это Демоническая. Это было тем более неприятно, что первый звонок ей я сделал с этого телефона, находясь в кладовке.

— Привет! Узнаешь?

Я не узнал, понимая, что это кто-то из призраков прошлого.

— Конечно!

— Ну и кто я? — спросил озорной голос, переливаясь до боли знакомыми интонациями.

Я готов был узнать, но не хватало каких-то секунд.

Возникла неловкая пауза.

— Эх, ты! — раздалось в трубке.

По этому "эх, ты" я и узнал ее. Мартынова.

— Что "эх, ты"? Я тебе сразу узнал, Света.

Одновременно с этими словами я прошмыгнул в кладовку, закрыл за собой дверь и сел на пол, настраиваясь на долгий разговор.

— Рассказывай, чем занимаешься.

— Работаю в школе… Живу… А ты откуда звонишь? Небось, по делу?

— Ты угадал, как всегда. Приехала на сессию.

— А живешь-то где?

— Угадай!

Я слышал в трубке голоса и смех.

— В общежитии?

— Да.

Ее голос начал раздражать, как и раньше.

— Хочешь встретиться? — поинтересовался я.

— Если у тебя нет никаких дел.

— Говори, где и когда.

— Около Дома быта. В девять.

— Хорошо, буду.

— Только не опаздывай, а то на улице холодно.

— И ты тоже…

Я посмотрел с бабушкой телевизор, поужинал, а потом, не торопясь, двинулся на встречу. Меня переполняли воспоминания. Вот перед глазами проплыло знакомство со Светой после чтения "Бездны" Леонида Андреева. От этого воспоминания повеяло легким и юным. Еще не утраченными иллюзиями. Здоровьем. Отсутствием страданий. Подготовкой к выпускному. Верой в себя, в свое призвание, в свою судьбу. Я прощался с юностью, прощался с Самохиной и видел перед собой ее новое воплощение — юную, похожую на Жеребко, Свету.

Передо мной проносился год непонятных отношений с ней, тем более непонятных, что она так много позволила в первый вечер. Вспомнился дождь, парк с зайцем-злодеем, парк, который тогда, в тот самый момент, когда я целовал грудь Мартыновой и гладил ее ноги, обтянутые нейлоном, напоминал август 1995, август, во время которого я с Секундовым проходил практику. Лаборантка Лариса источала сексуальность и позволяла любоваться роскошной грудью, когда мы сидели на кафедре истории языка и составляли каталог журнальных статей.

Жизнь уходила так же, как дождь, стекающий в канализационные люки. Я не умер от неизвестной болезни. От неизвестной болезни умерла лишь кошка. Передо мной открывалась жизнь, полная чудесных открытий, полная обещаний и надежд. Эта жизнь нашептывала загадки, которые во что бы то ни стало следовало разгадать. Я безмятежно жил у бабушки и ждал начала учебного года, изучения высоких неведомых наук, радостных откровений.

Обо всем этом я думал и тогда, заваливая Свету на скамейку, задирая ей юбку: об утраченных иллюзиях, о несбыточных мечтах, о будничном протекании жизни. Что казалось безмерным и сказочным, обратилось лишь в цепь обычных будней, растянувшихся на пять лет. Логично было предположить, что и дальше будет все то же. Сейчас еще можно было опьянить себя запахом ее тела и упругостью ее груди, но вечер закончится, и суровая действительность поставит меня на место.

Я вспомнил, как радостно летел на встречи со Светой. И это тогда, когда Катя была тяжело больна. Света же не приходила на эти встречи. Она не прогоняла меня, но и не приближала. И эта неопределенность жгла сердце.

Я шел на встречу с этой девушкой, теперь уже женщиной, молодой матерью, и думал о том, что когда-то очень давно любил ее. Я пытался понять природу моего чувства к ней, но не мог…

А память влекла все дальше, эпизодично открывая книгу жизни: знакомство с Леной, подготовка к армии, жажда обрести знание любой ценой, разочарование, последняя встреча с Мартыновой, с ее матерью и с ее братом, встреча в общежитии, встреча, с целью отдать историческую грамматику, которую я сделал для нее. А в это самое время внизу ждала Лена Сидорова. Армия. Настя. Настоящее, превратившееся в цепь усилий, которые необходимо затрачивать, чтобы поддерживать существование. И вот теперь призрак моего прошлого зовет меня.

Ей от меня что-то нужно. Иногда казалось, что нет ни одного человека, которого она бы просто любила. Даже от своего будущего мужа ей было нужно кое-что: он должен был усыновить ее ребенка, взять ее и содержать. А она бы взяла от жизни то, что не успела, то, что не смогла. Теперь бы она смогла взять от жизни все. Больше ей для этого подходил я, но после армии она не могла подобрать ко мне ключей. Она поняла, что уже ничего не значит для меня. Ничего. И вот теперь этот звонок.

Она опаздывала на двадцать, двадцать пять, тридцать минут, но это ничего не значило — я был благодарен ей за серию воспоминаний, за эти часы, которые я провел в прошлом. Тягостное состояние оставило меня. Будто и не было никогда Насти, будто бы прошла только одна неделя с последней нашей встречи, моей и Светиной.

Рядом были фонари, в лучах которых падали в загадочном танце снежинки. Мама еще в далеком детстве обратила мое внимание на них, поэтому сейчас в каком-то восторженном оцепенении я наблюдал за танцем, проживая свою жизнь еще раз.

Я был тепло одет, но мороз умудрился залезть под дубленку и выхолодить тело изнутри. Я вздрогнул и начал представлять Свету-жену, Свету-мать. Как она будет одета? В каком головном уборе? Сильно ли изменилась? Сколько ей сейчас лет? Ведь я даже не знаю, сколько ей лет. Кажется, она даже старше Насти.

На улицах было снежно и пустынно. Ни машин, ни прохожих. Только фонари и снег.

Я увидел ее, но не узнал.

Она показалась низкорослой. Белая болоньевая куртка, черные расклешенные джинсы, белая шерстяная шапочка.

Она замерзла. Щеки раскраснелись.

Мне пришло в голову, что я не знаю, как ее приветствовать. На что я имею теперь право, а на что нет? Чего она от меня хочет? Какого поведения?

Она чуть ли не подбежала. Когда ей оставалось не более трех метров до меня, широко распахнула руки.

Она попыталась обнять меня таким, каким я и был, с одной опущенной и другой приподнятой рукой, но ей не хватило для этого рук, тогда она просунула свои руки мне под мышки и прижалась лицом в грудь, в то место, где дубленка кончалась и начинался шарф, прикрывавший шею.