Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

Демоническая предстала 9 ноября, ближе к вечеру.

Отец открыл дверь, поздоровался и ушел.

Нам не о чем было говорить, поэтому я встал в дверях. Она стала теснить меня, протискиваясь в коридор. Не хотелось дешевых скандалов, поэтому пришлось пропустить. Демоническая начала раздражать, как назойливый комар. Я вспомнил о "битве за терем", понимая, что ее визит ничего хорошего не сулит.

— Может, пригласишь в комнату?

— Проходи. Можешь не разуваться.

С неприязнью я бросил взгляд на сапоги.

Я знал, что именно она будет говорить, но не понимал, как такое возможно в сложившейся ситуации.

— Кисыч, ты не сдержал слова! Ты обещал, что наше расставание — временная мера, а сам перестал звонить! Ты что, разлюбил меня?

— Не уверен, что я когда-либо тебя любил. А по поводу расставания… Тебе не стыдно говорить об этом после того, что произошло той ночью?

— Кисыч, я пришла сказать тебе, что я беременна. У нас будет ребенок.

— Насть, ты не слышала того, что я тебе сказал? Ты не можешь быть беременной, потому что у тебя несколько дней назад были месячные. Впрочем, если это и так, то я не уверен, что ребенок наш. Он твой, но не наш — это уж точно!

И опять она пропустила мои слова мимо ушей. Мне припомнился учебник логики, где о таком приеме было сказано в разделе "Уловки социально-психологического характера". Определенно, она действовала по-школярски.

— Черкасов сказал неправду. Он хочет разлучить нас. Они все хотят разлучить нас. Но ты должен верить только мне, потому что я одна тебя люблю!

Потихоньку я начал выходить из себя. Но мысль о том, что возможно ее тактика и рассчитана на это, не давала окончательно разозлиться. Чем больше я злился, тем спокойнее говорил.

— Настя, тебе пора. Позволь, я провожу.

— Кисыч, выслушай. Я тебе все объясню.

— Нам не о чем говорить.

— Ты должен выслушать. Я беременна, Кисыч.

— Что ты заладила одно и тоже? Неужели тебе не надоело? Сначала ты говорила об этом Секундову, потом — мне. В апреле. Теперь — в ноябре. Как тебе хватает наглости являться после того, что у тебя было с Черкасовым и предъявлять претензии? Я свой договор сдержал, ты — нет. Зачем тебе вообще все это понадобилось? Объясни. Если бы ты ничего не портила, сейчас мы могли бы быть вместе. Знаешь, я мог бы простить тебе все, все, кроме глупости. А ты ведешь себя глупо, ведешь себя, как дура, а этого я тебе, Настя, никогда не прощу. Запомни. А сейчас — вон из моего дома!

Ее моя речь задела. Причем не с той стороны, о которой можно было бы подумать.

— Ты лучше своего приятеля Черкасова спроси, зачем он клевещет, чего он этим хочет добиться?

— Ты Черкасова не трогай. Он никогда в жизни не лгал (я покраснел)… когда речь шла о принципиально важных вопросах. Или ты хочешь, чтобы я устроил вам очную ставку? Впрочем, что это я кипячусь? Вон отсюда, слышишь? А не то я отведу тебя силой!

— Кисыч, может хватит ломать эту комедию? Ты же умный человек. Зачем тебе это?

Она нащупала брешь. Доводы к рассудку, к реальности, в которой жил я, были безотказным оружием. Быть выше условностей, значит, перестать быть homo ludens. Сейчас она, вероятно, не думала о скрытом смысле философии, которую выражала. Она думала только о действии слов. Слова интересовали ее как психическое оружие. Изощренно же она продумывает атаку! Впрочем, насколько изощренно в одном, настолько глупо в другом.

Я взял ее за рукав и потащил к двери. От нее пахло сексом. Мне стало противно. Противно было дотрагиваться до нее. Хотя, если вдуматься, что, собственно, случилось?

— До свиданья, Кисыч!

— Прощай!

— Ты не поцелуешь меня на прощание?

— Иди.

У нее началась истерика. Причем невозможно было понять, действительно ли она все это переживает. Может быть, она и сама этого не знала.

— Никуда я не уйду, пока ты не скажешь, что любишь. Слышишь, никуда я не пойду! — заорала она.

Отец в ужасе выбежал в коридор.

Поняв, что ее надо выдворить любой ценой, я принялся тащить ее к дверному проему. Она упала на колени. Лихорадочно обвилась вокруг меня, подобно змее, слезы хлынули из глаз.

Нашла зрителей. Бенефис Демонической.

Она вцепилась в бедро мертвой хваткой, и мне не удавалось ничего сделать.

— Папа, помоги, — попросил я, уже не соображая, что делаю.

Отец был в таком изумлении, что на него напал столбняк. Он не знал, что предпринять. Он! Он, который видел в своей жизни все!

— Я тебя не люблю! — заорал я, понимая, что терять уже нечего, что все рамки приличий попраны. — И никогда тебя не прощу! Не надейся! Убирайся вон! Вон отсюда!

Мне захотелось крикнуть, что я позову милицию, но от этой мысли стало смешно. Иногда смеховое начало неожиданно проявляется в самые неподходящие моменты.

С нее неожиданно все сошло, так же, как и появилось.

Слезы мгновенно высохли. Ясные глаза смотрели холодно и спокойно. Немного лукаво. При виде этих спокойных глаз мне стало страшно. Я представил, что такой человек мог быть моей женой.

Она встала с колен и вышла. Повернулась и посмотрела прямо в глаза. Она ждала, чтобы я захлопнул дверь перед ее носом. Или она до последнего не верила, что я смогу это сделать?

Я осторожно прикрыл дверь. Осторожно, чтобы не дай Бог, не получилось бы театрально!

Еще 15 минут я с ужасом ждал звонка. Где она сейчас? Сидит на лестничной площадке? Ждет на улице? Чего она ждет? Меня?

— Пап, чай будешь?

Мы сидели в маленькой комнате, делали вид, что смотрим телевизор, и пили чай. Я с удивлением увидел, что чашка в руке отца дрожит. Моя рука была твердой.

— Такого я не ожидал, сынок. Чтобы человек, женщина, так себя унижала…

Он сокрушенно покачал головой.

То ли ему было жаль образа в этой потерявшей лицо, то ли он все еще не мог прийти в себя.

Я допил кипяток, отнес стакан, прошел в зал, укрылся пледом и достал "Занимательную Грецию":

"Царь Агид был молод. Мысль о возрождении древней простоты и силы кружила ему голову. Он ходил в простом плаще, купался в холодном Евроте, ел черную похлебку и прославлял старинные обычаи. Молодежь прихлынула к нему, а старики чувствовали себя, по выражению историка, как беглые рабы, когда их возвращают строгому господину — Ликургову закону. Агид объявил в собрании, что он и все его родичи отрекаются от своих несметных богатств и отдают их для передела между гражданами. Собрание рукоплескало. Объявили отмену долгов, на площадях разложили костры и жгли в них долговые расписки. Но это длилось недолго. До передела не дошло: знатные товарищи Агида не спешили отдавать свое имущество. Разочарованный народ охладел к Агиду. И тогда началась расправа.

За расправу взялся второй царь — Леонид. Агида хотели схватить — он укрылся в храме. Леонид подослал к нему мнимых друзей, они уверили молодого царя, что он может выйти из храма хотя бы в баню. Греки любили чистоту, и царь поддался уговорам. Здесь-то, на пути из бани, его связали и оттащили в тюрьму. Его спрашивали: Кто был твоим подстрекателем?" Он отвечал: "Ликург". Палач не решался поднять руку на царя: царь был лицом священным, его щадили даже враги в бою. Агид сказал палачу: "Не печалься обо мне: я погибаю беззаконно и потому лучше и выше моих убийц" — и сам вложил голову в петлю. Мать Агида стала плакать над его телом — ей крикнули: "Ты думала, как он, — ты умрешь, как он!" И она встала навстречу петле со словами: "Только бы на пользу Спарте!"