Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

После повторного чаепития и попыток решить финансовые вопросы, люди начинают расходиться. У каждого при себе сборник стихов, презентовавшихся сегодня, новый номер журнала "Утро", "который стал цветным" (как радостно сообщила Красногорская) и чувство напрасно потраченного времени.

Я захожу к Елене Евгеньевне.

— И зачем тебе, Родион, все это нужно?

— Что… нужно?

— Все эти собрания?

— Может, что-нибудь напечатают.

— И что дальше?

— Если это не имеет смысла, то что тогда имеет?

— Жениться тебе надо, Родя, — грустно подводит Елена Евгеньевна.

Черт те что! Когда же кончится это наваждение? Дело даже и не в Насте уже. Я смотрю в настоящее, вижу настоящее, а думаю о прошлом, словно я иду по этой дороге не сейчас, а тогда, не сейчас с мыслями о прошлом, а тогда — с мыслями о будущем, то есть о настоящем моменте, которое для меня тогдашнего является будущим.

Пребывая постоянно в этом междувременье, я проживаю жизнь, ожидая смерти. Жизнь как трагедия. Во что я превратил ее? Когда это началось?

Место действия — бабушкина квартира. В кладовке хранилась обувь. Я брал мамины босоножки, вдыхал запах, исходивший от них, и он сводил с ума. Движимый инстинктом, прижимал к груди, животу, не понимая еще, но чувствуя неизъяснимое удовольствие. Высокая параллелепипедообразная коробка, на которой изображены все виды конфет из тех, что только можно себе представить. Манящие и красотой, и запахом. Мне нравился вкус начинки, которая находилась под глазурью, карамелью и другими слоями, а слоев было удивительное множество. Но чувства, испытываемые от контакта с обувью, сильнее. И я наслаждался конфетами, предвидя грядущее наслаждение от обуви.

А почему в моей памяти конфеты с коньяком стоят рядом с босоножками? Сходность ощущений или широкий спектр наслаждений освещает малейшие детали этого дня?

Я разворачиваюсь и иду третьим путем, который не несет в себе воспоминаний. Что представляет сейчас жизнь? Я сознаю, что мое бытие — временное состояние. За ним должно последовать что-то определенное. Какое-то "да" или "нет". Внешне этот выбор будет связан с Настей, но нужно будет избрать какую-то цель, а это почти невозможно, потому что надо заново открыть Бога, помириться с миром.

Я пытаюсь найти время, когда простил миру грех и, кроме наших паломничеств с Людкой, такого времени обнаружить не могу. К чему призывал Христос, говоря: "Если не станете, как дети, не наследуете Царства"?

Мама думает, что меня ждет большое будущее. Она не понимает, что мы подвешены между пластами времен. И что будущего у нас нет и быть не может, потому что мы проживаем его в своем прошлом.

Школьная жизнь затягивает. Усталость. Когда приходишь домой, хочется спать. И бабушкина болезнь, и Павлова — все уходит. Звонки будильника делят жизнь на отрезки, обозначающие моменты приложения усилий. С утра я успокаиваю себя тем, что скоро все кончится. Надо потерпеть 5 уроков, надо потерпеть шесть уроков. Дальше будет легче.

Время непрерывно бежит к следующим каникулам, а жизнь, как старая телега, тащится, скрипя спицами. Остается только выяснить, кто же запустил всю эту технику.

Как бы я ни убеждал себя, что меня мучает неопределенность, дело было не в этом. Я не знал, что делать. Мне пришло в голову, что на самом деле никогда нельзя ничего изменить, просто понимание приходит в критических условиях.

Из-за нервного возбуждения я проснулся свежим и выспавшимся. Я ехал в школу и вспоминал, что говорила Зеленова: "Когда вы входите в дверь, все личное должно остаться за ней. Это — необходимое условие".

Как-то мы с Катей смотрели фильм, в котором клоуну сообщили, что у него умерла мать, а ему необходимо былой выйти и смешить людей. Он справился с задачей, ему даже сказали, что в этот день он был особенно бесподобен.

Теперь Катя мертва, а я выступаю в роли клоуна, и не могу сказать, что это действо является подвигом.

Мамы дома не было. Она приехала только в восемь. Была спокойна. Только выглядела утомленной.

— Рассказывай.

— Давай сначала попьем чай.

Я поставил ковшик на газ.

— Задавай вопросы — так будет лучше.

— Он может умереть?

— Да.

Я был готов к этому ответу, но сейчас слово вызвало в уме картину, которую я хоть и представлял, но принять внутренне не мог: вот проходит день, вот мама говорит, что отец умер, вот мы суетимся с похоронами, едем на кладбище, где кроме нас с мамой никого нет, и гроб засыпают. Нестерпимо.

Я отогнал мысли, потому что внутренний голос — демон стал убеждать: "Тебе стало плохо из-за похоронной суеты".

"Прочь, прочь", — прогнал я alter ego.

— А как он попал под машину?

— Он не помнит. Очнулся в "Скорой помощи", назвал фамилию и место моей работы, сказал, что возвращался с работы.

— Водитель скрылся?

— Да.

— Какие повреждения?

— Перелом основания черепа, сломаны несколько ребер. Когда я его увидела, не узнала: голова неестественной формы, огромная, не круглая, а какая-то узловатая, глаз — нет. Мне показалось, что глаза вытекли. Из ушей и из носа идет кровь, но врач говорит, что это хорошо. Ушиб мозга. Сейчас в мозге кровь. Если он и выживет, то доктор говорит, скорее всего, будут припадки…

Я представил отца, бьющегося в приступе эпилепсии. Пена изо рта, кровавая, страшная, слепое лицо с пустыми глазницами, худенькое тело ребенка. Передернуло.

Попробовал представить, что бы Настя сделала сейчас, если бы я попросил о помощи. Наверное, ничего. Она хороша только в декоративных целях.

— Когда к нему можно будет съездить?

— В воскресенье. Завтра я схожу в больницу к бабушке. Отцу все равно сейчас ничего не надо — есть он не может. Ты спокойно сходишь на работу. А в воскресенье съездим вместе в Канищево.

— Он в областной?

— Да, в областной.

Мы ложимся спать. Телевизор смотреть не хочется.

И мама, и я — мы оба живем по инерции. От этого отчасти становится легче: мы делаем то, что должны, ни больше, ни меньше. Жизнь сама расставляет приоритеты. Дела, которые казались важными, преспокойно ждут очереди, а мы думаем о больницах, о родных, о том, что мы можем сделать, и не думаем о том, что сделать не можем. Круг интересов сузился. Бытие замерло.

Я задумчиво говорю:

— Мам, представь. Сейчас мы попадаем в аварию. Хорошо, если сразу на тот свет. А если нет? Ложимся в больницу — и тогда все вчетвером умираем от голода, потому что к нам ходить будет уже некому!

Мама заразительно смеется. Мой незатейливый юморок разрушает горькие думы. Смерть лишает человека страха.

Областная больница пахнет не так, как все остальные. Это запах жарких батарей, пропахших потом, мочой и гноем помещений, запах лекарств, боли и смерти.

Отец лежит в общей палате. Его сразу туда поместили, даже несмотря на то, что в коридорах ютятся десятки людей.