Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

Одна только мама действовала в соответствии с дхармой. Она всю жизнь действовала в соответствии, платя за однажды сделанный выбор.

Я думал о тех усилиях, которые она прилагает, чтобы все успеть. Мне никогда не хватало сил выполнить все. Я устаю так, что не вижу в себе сил сделать что-то для бабушки или отца, а к завтрашнему дню нужно снова готовиться. И так — бесконечно. В эту круговерть обязанностей, которые обрекли меня на какое-то постыдное рабство, я попал сразу после института. Сейчас меня удивляют даже курсы английского. Как я умудрялся посещать их? Как умудрялся я встречаться с Настей, являясь рабом системы? И много ли изменилось со сменой работы? С расставанием? Все то же. Работа. Подготовка к работе. Работа. Подготовка. Бесконечная череда усилий. Интересно, другие люди живут в тех же условиях, сознавая все ту же несвободу?

Думая обо всем этом, я умудряюсь проверять тетради с упражнениями, которые выполняются шестым классом с потрясающей скоростью и с не менее потрясающей неграмотностью. Точнее, задания не выполняются. Они просто переписываются. Проверка требует нечеловеческих усилий. За какие-то пять минут я проверяю около десяти тетрадей, в каждой из которых нахожу не менее пятидесяти ошибок. Мой мозг разгоняется.

Одновременно я решаю задачи организационного плана: налаживаю дисциплину, пытаюсь успокоить Иноземцева, хлопаю по плечу Иванова, подсказываю что-то его брату…

И обдумываю проблему кармы…

Звонок падает на меня неожиданно. А мне-то казалось, что до конца еще минут пятнадцать.

Уроки в шестом классе сжимают время. Их бешеный темп не позволяет опомниться. И я благодарен классу за это. Если бы не они, я думал бы о Насте, решая перманентную дилемму с Дионисом и Аполлоном.

Беседа с отцом. Интересно говорить с человеком, который недавно видел смерть, с человеком, мозг которого поврежден. Интересно узнать, как нарушения переживаются субъективно. Он выглядит и говорит совершенно адекватно, но утверждает, что чувствует мир странно. Словно в тумане. Словно что-то не так. Словно во сне.

Я утешаю его:

— Это незаметно.

— Хорошо. Еще бы не хватало, чтобы было заметно. Тогда оставалось бы только вены вскрыть, — шутит отец, но шутка получается несмешной.

С его возвращением учащаются звонки. Люди переживают за него. Хотят с ним побеседовать. Отец просит меня говорить, что спит. Тем более, что он и в самом деле много спит. Мама говорит, это нормально, так и должно быть.

В выходной утром заходит Корнюшин. Он трезв. Мы пьем чай, говорим. Он печален. Запутался в лабиринтах своей не удавшейся (как ему кажется) жизни. Говорит о своей бывшей жене. О том, что встречался с ней. О том, что она работает в цветочном ларьке на площади Мичурина (!), о том, что он может познакомить меня с ней с тем, чтобы я ее трахнул (!?).

— Женя, ты в своем уме? Почему ты это мне говоришь?

— А что? — невесело смеется он. — Она симпатичная.

— Ты говоришь это, потому что еще любишь ее? И не можешь ей что-то простить? Это напоминает расковыривание больного зуба. Я правильно понимаю?

Он не отвечает. Улыбается люциферовской улыбкой. Сумма, накопившаяся у него, позволяет купить квартиру, но он не может решить, что же покупать — квартиру или машину? Его сестра обладает всем, а он — ничем. Он говорит о продаже дома на Шлаковом и разделе денег между сестрами и им. Родители, конечно, останутся с ним. Он привязан к ним навечно. Жизнь прошла, а он так ничего и не успел. Между тем, как сестрам досталось все: отсутствие заботы о родителях, дармовые деньги, машины, квартиры…

— Жень, о чем ты? У тебя крупная сумма денег, тебе бы радоваться, а ты…

— Крупная? Десять лет я только и делал, что копил. Я не позволял себе лишней кружки пива. Потом эта стройка в Москве, этот гребаный завод, это предприятие по сборке мостов. Ты знаешь, как падает зрение? У меня глаза гноятся каждый день, а мне не разрешают уйти на больничный. Да дело даже не в этом. Дело в статусе. Ты — учитель. Это понятно. А я кто? Грузчик? Рабочий? Я не знаю, кто я.

— Ты — офицер, летчик…

— Бывший…

Женя уходит, так и не решив основной вопрос. Я не дал ему ответа. Да он его и не искал.

"Он не любит ее", — понимаю я. А люблю ли я Настю? Что такое любовь? Если ты приближаешь лицо любимой вплотную к твоему и осознаешь, что оно некрасиво — это свидетельствует о том, что ты ее не любишь? Или нет? Что является мерилом? Вот мне совершенно очевидно, что моя любовь к Насте совершенно выродилась во что-то непонятное. Но я переживаю расставание так остро, что не могу убедить самого себя в одной простой истине: "Я ее больше не люблю!"

— Алло?

— Привет.

— Привет.

— Не узнал?

— Ну, как же, узнал, — лгу я.

— Ну и кто я?

— Хорошо, я не узнал.

— Света.

— Какая Света? — ерничаю я, поняв, что это Мартынова.

Она смеется в трубку.

— Хватит претворяться!

Мы говорим ни о чем. Видно, ей одиноко в своем Касимове.

Едва я положил трубку, как телефон снова оглашает комнату звоном.

Я поднимаю трубку.

— Алло?

— Алло. Это Лена.

Павлова? Моему изумлению нет границ.

Она говорит о наличии свободного времени, об окончании насущных дел, о желании прогуляться.

В моем уме лихорадочно проносятся мотивы ее поступка: любовь, интерес, желание скоротать время, любопытство…

Чем больше мы говорим, тем больше разверзается пропасть. Она из другой жизни. Она не для меня. Я не люблю ее. Я не смогу ее даже поцеловать. И, тем не менее, я должен встретиться, чтобы понять: мои мысли о ней сейчас — истина.

Мною овладевает нетерпение. Хочется назначить встречу назавтра, чтобы ускорить конец. А есть ли уверенность в том, что именно конец? Она — чужая. И это ясно. Значит, конец.

Я сдерживаю нетерпение усилием воли и спрашиваю, когда бы она хотела встретиться.

— В воскресенье.

Сегодня — четверг.

— Где и когда?

Забавно, теперь я спрашиваю, а она отвечает. Мы поменялись ролями.

— На том же месте.

— Во сколько?

— В два.

Я думаю о нелепости назначения встречи с такими подробностями за три дня. За это время наверняка что-то изменится.

Мне приходит в голову, что я впервые называю ее сокращенным именем. Это придает общению интимный оттенок. Он тем более странен, что осознание безысходности как никогда ярко.

— Ну, ладно, пока. Мне надо готовиться к урокам, — заканчиваю я беседу.

— Спокойно ночи.

— Спокойно ночи.

Мы кладем трубки почти одновременно. Так, во всяком случае, кажется.

В час ночи меня будит звонок телефона. Проклиная Демоническую, я подхожу и шепчу: "Алло". В трубке молчание и тишина. Звонок повторяется, когда я задремываю. Я подхожу к телефону и отключаю его. Больше никто не побеспокоит меня: ни безносый убийца Гестаса, ни Демоническая. Спи спокойно, Родион Романович!