Эрленд Лу - Мулей

Констанции: Я плохо обращалась с тобой, но надеюсь, ты простишь мне это.

Кшиштофу: Больно думать, как иначе все мог­ло бы повернуться, не будь я такой дурой. Я счи­тала, что не похожа на тех, кто балуется со смер­тью и собирается оборвать свою жизнь, хотя это блажь. Так вот, я и сама такая же, просто я заду­рила себе мозги больше, чем они. Я надеюсь, ты в Японии победишь всех. Я могла бы полюбить тебя.

Тому, маме и папе: Я уже дважды говорила, что иду к вам, но не приходила. На этот раз я приду почти наверняка. Но в этот раз я не хо­чу к вам. Вот такая получилась глупость. Я хочу быть здесь. Вместе с другими. Я хочу жить. И хо­чу, чтобы жил этот малыш. Я неизбежно догоню вас когда-нибудь. Но сейчас очень велик шанс, что это случится вот-вот. Если вы можете вме­шаться, сделайте это. Укажите мне путь к морю. Я не хочу умирать. Я хочу выйти к морю. К лю­дям. Я хочу жить.

Всем остальным: Желаю вам всего самого хо­рошего. Не судите меня слишком строго. Я счи­тала, что поступаю правильно.

Ну вот, солнце садится.

Следующий день

Всю ночь шла на запад, а когда рассвело, лег­ла спать, я закопалась в песок и проснулась от жары. Солнце стояло прямо надо мной. Нигде никакой тени. Засыпала себя песком и несколько часов дышала через крохотное отверстие в песке. Это, оказывается, вполне сносный выход, но во­ды у меня не больше чем на день, так что если я ночью не дойду до берега, то вряд ли продер­жусь долго. Солнце скоро сядет. Видела скорпио­на. Он случайно попал в узкое поле моего зре­ния, пока я лежала закопанная в песок. Я поду­мала, что это наверно хороший знак, что где-то неподалеку есть что-то помимо песка, но с таким же успехом это может быть скверный знак. Я ни­чего о скорпионах не знаю. Возможно, они шны­ряют по пескам и очень этим довольны. Дое­ла все печенье. Когда человек закопан в песок и долго так лежит, не шевелясь, у него едет крыша. Я наверно думала, что буду отлично соображать, но не осилила до конца ни одной связной мысли за весь день. Зато я много разговаривала сама с собой и с мелким в животе. И пела песни. То­гда не так одиноко. Терзаюсь, что лишаю мелкого жизни. Которая могла быть хорошей. Или пло­хой. Этого знать нельзя. Но не мне решать, будет ли у него или нее шанс самому набраться жиз­ненного опыта. Если я выживу, никогда и ничего не буду решать за других. Во всяком случае, ни­чего важного. Жизнь этого комочка в моем жи­воте могла бы сложиться хорошо или плохо. Как моя. Сперва хорошо, потом плохо. Или наоборот. Я бы предпочла наоборот. Или хорошо, плохо, а потом снова хорошо. Так может еще быть со мной. Но тогда мне надо идти, а море должно быть не дальше нескольких километров отсюда, максимум десяти, ну двадцати. По пустыне очень трудно идти. Какое смешное открытие. Горы пе­ска. Неужели он нам нужен? А для чего? Осо­бенно трудно передвигаться по пустыне человеку, который съел всего несколько крошечных сухих галет и выпил шесть глотков воды. Последняя попытка: дорогой Бог (я сдаюсь и пишу с боль­шой «Б»), дай мне выйти к людям. Не дай мне умереть. Не дай нам умереть. Ты это можешь. Еще как можешь, черт побери! Если не сделаешь, то Ты маленький говнюк. Аминь и присно и во веки веков.

Следующий день

К рассвету я вышла к взгорью. Здесь есть тень. Отсюда сверху я вижу море. Я его вижу, но мне боязно к нему подходить. Боюсь обпиться соле­ной водой. К тому же, очень хочется спать. Я ду­мала, что море — это спасение. Но я не вижу там никаких домов, ни людей, ни лодок, ничего, чтобы сделать костер. Так что это все-таки конец. Но я не могу дожидаться, пока умру от голода. Это слишком ужасно. Надо дойти до моря и лечь на воду. Поплыву и засну. Но совсем нет сил. Но надо так сделать, пока я еще могу идти.

Я спала, а теперь через несколько часов стемне­ет. Собираю остатки сил, чтобы дойти до пляжа. Оставлю одежду и дневник так, чтобы их когда-ни­будь нашли, и поплыву. В некоторых комиксах То­ма люди уходили в море. На последней странице герой уходил все дальше в море, а на самой послед­ней странице оставалась одна вода. Мне эти кон­цовки никогда не нравились, а Том их любил, а мне не нравилось, что он их любит. Когда я хотела уме­реть, я чувствовала себя твердой как кремень и не­победимой. А сейчас совсем нет. Но лучше уж что угодно, только не смерть от жажды. Лучше не ду­мать, что буду несколько дней умирать с саднящим горлом и пересохшими губами. Всему есть предел. К тому же я не чувствую себя вправе ныть. Во всем этом идиотизме виновата я сама. Я жалею, что все повернулось так, но ничего не переделаешь, и те­перь мне остается только сжать зубы.

В последний раз: Том, мама и папа, я иду.

5 августа

Большие перемены.

Я решила перестать писать, но вот снова взя­лась за это, причем с серьезным риском впасть в сентиментальность. Это как раз то, чего боялся па­па, когда говорил, что такие, как мы, не пишут. Мы не должны обнажать душу, не должны выдавать себя, а быть правильными, твердыми и безупреч­ными, но ко мне это больше не относится. Я давно перешагнула эту границу и вряд ли буду сентимен­тальнее, чем была, так что я могу смело писать дальше. Я спасена, я живу, и хотя врачи долго ду­мали, что ребенок сильно пострадал за эти дни в пустыне, теперь они говорят, что все вроде хорошо. Я упала недалеко от пляжа, и на следующий день меня нашел ехавший мимо человек. Там была до­рога, которая мне с высоты оставалась незаметной. К тому времени меня уже искали. Радиосигнал с самолета засекли и стали прочесывать окрестности. Меня спасли. Естественно, встает вопрос, был ли это Божий промысл или случайность, но с этим я буду разбираться постепенно. Я все еще очень из­нурена и здорово побита жизнью. Врачи говорят, что мне нельзя ни читать, ни писать, но это я ре­шу сама. Я сейчас в госпитале в Лас-Пальмасе. По­следний раз я писала в дневнике двадцать девять дней назад, и отныне я буду делать запись каждый двадцать девятый день, одновременно с выклады­ванием очередного кусочка в мой пазл с близнеца­ми а ля белки. Я соберу этот пазл. И проживу до восьмидесяти лет. То и другое совершенно точно. А со всем остальным посмотрим, как пойдет.

Кшиштоф здесь уже несколько недель. Он смог принять, что я беременна и что не от него. Сна­чала ему было трудно, но теперь он считает даже прикольным, что я переспала с лучшим бегуном в шорт-треке. Когда меня выпишут, я поеду с Кшиш­тофом в Гданьск.

6 сентября

Мы живем с родителями Кшиштофа в квартире в панельном доме, но собираемся купить себе дом на деньги, завещанные мной Кшиштофу. В Польше миллион норвежских крон это богатство. Я поне­множку работаю в парикмахерской старшей сестры Кшиштофа, Галины, и гуляю с Финч Хаттоном, за которым Кшиштоф съездил в Осло и забрал его у родителей Констанции. Они передавали огром­ный привет и рассказали ему, что Констанция тоже беременна, она купила себе лошадь и заканчивает норвежскую гимназию на Канарах. Папин коллега снова недавно приезжал, склонял меня еще раз об­думать эту затею с Фондом помощи суицидалам, но я не поддалась. Я не хочу брать деньги за наш дом. Другим они нужнее. Деньги почти не играют роли, а если припрет, я всегда могу, как все нор­мальные поляки, завербоваться в Норвегию соби­рать клубнику. Мы не сказали родителям Кшиш­тофа, что ребенок не его. Если повезет, они ничего не узнают. У Кшиштофа тоже очень темные воло­сы, но я переживаю, какие у малыша будут глаза. А то нас замучают вопросами. Кшиштоф собирает­ся открыть здесь фирму — плиточный эксклюзив для богатых поляков. Но и для норвежцев тоже, говорит он. Все-таки он ужасно заботливый и ми­лый. Он боится, что я буду скучать по родине, но я не скучаю ни по Норвегии, ни по Канарам. После всего, что я пережила, я чувствую себя дома везде.