Ричи Достян - Кто идет?

Вот он совсем уже близко — приземистый, с большими, неистовыми колесами, весь в цветной дымящейся оболочке дождя.

Капитан все чаще вытирает глаза. Правая рука его незаметными движениями перекладывает руль, левой он вдруг снимает с головы свою белую фуражку и протягивает ее в окно под дождь. Он держит ее до тех пор, пока из крохотной рубки поравнявшегося с нами буксира тоже не высунулось что-то круглое и белое, помаячило и исчезло.

— По-олнай! — весело командует капитан, отряхивает фуражку и надевает ее.

По гудящей тентовой палубе от мачты к рубке идет рулевой в обвисшем брезентовом плаще.

— Вы это что, — кричит на меня капитан, — без пальто под дождем бегаете!

— Почему он пустил нас на перекат?

— Потому, что он настоящий волгарь, — с удовольствием отвечает капитан, потом опять начинает кричать — Уходите отсюда, не закрывать же мне окна! — И снова забывает про меня и говорит: — Да, было бы у нас сорок минут опоздания — не меньше. Молодец Козлов! Видали, какой воз тащит — страшное дело…

— Ну а к чему этот риск?

— Это работа. Ничего не делать, наверно, безопаснее.

Капитан передал штурвал рулевому и, не отводя глаз от реки, сказал:

— Не вались в яр, Матвей!

На пассажирской палубе пусто и неуютно. В холодном воздухе летают капли, срываемые ветром с парусиновых навесов. Со стороны кормы доносится шарканье. Не сразу можно разглядеть, как, пошатываясь, очень медленно оттуда приближается человек. Он шваброй сгоняет воду с палубы. Чем ближе, тем больше движения его напоминают медленный бег на коньках: шаг вперед — косые взмахи рук, и снова шаг, и снова — руки в сторону. Он приближался ко мне спиной, чтобы не ступать по чистому.

— Заладит теперь! — Матрос поднял лицо к невидимому небу. — До чего же не люблю дождя!

— Что это вы так поздно убираете?

— Вот я и говорю, — осенью надоедят дожди, а он еще летом грязь разводит.

— Так зачем же ночью убирать, сейчас ведь все спят?

— Спят не спят — палуба всегда должна быть чистая.

Матрос постоял еще немного, потом пошел дальше, широкими швырками надраивая палубу.

К себе я вернулась продрогшая. Уходя, забыла закрыть окно, и теперь в каюте сыро.

Склянки пробили час. Давно заперт салон. На палубе — ни души. Время от времени в плотной тишине слышится странный звонкий стук с повтором: это по нижней палубе, над носовыми трюмами ходит человек и молотком обстукивает пивные бочки. Не дает уснуть ему хлопотливый груз.

В поздний час, когда пассажиры всех классов спят, по шорохам, по скрипам, по одному оброненному слову можно представить себе, что происходит в разных уголках судна, начиная от залитой дождем рубки до подводных его помещений, где всю навигацию стоит одна и та же, насыщенная раскаленными маслами духота.

Там, в сиреневой безрукавке, с очень темным лицом и белыми, как у женщины, руками, ходит старый механик и прислушивается к гулам. Его большие, выпуклые, грустные глаза смотрят куда-то мимо приборов. Кажется, что вся его работа в том и состоит, что он ничего не делает и никуда не смотрит.

После вахты старый механик принимает душ и садится за маленький столик в своей пустой, неуютной каюте с единственным украшением: над столиком висит фотография пятнистой кошки, спящей на крыльце. Говорят — это все, что осталось после войны от его семьи и дома. Снимок будто бы сделан младшим сыном, которому старик в день рождения подарил фотоаппарат.

Устало поглядывая на фотографию, механик очень долго подсчитывает минуты, секунды, граммы, тонны, и нет ни ему, ни капитану, ни масленщикам, ни проводницам, ни матросам, ни боцману вместе с штурманами ни одного часа покоя, покуда Волга идет…

…В открытое окно слышно, как сыплется на парусиновый тент мелкий, настырный дождь, как бьет о борт волна.

Временами ни с того ни с сего начинает тарахтеть оконная рама, звякнет ложка в стакане, потом сверчком под койкой запиликает плинтус, потом звуки эти разом исчезнут, и каюта примется уютно поскрипывать, словно качаемая сонной рукой люлька. Это капитан, сокращая путь, пошел воложкой, и большому судну мало воды. Винты выгребают ее всю, за кормой бурун, похожий на водопад. От буруна расходятся и катят к берегам две такие волны, как будто теплоход двумя гигантскими канатами тащит за собой всю воложку.

А бывают еще более странные вещи: вдруг среди ночи над самым ухом зарокочет телега. Выглянешь — на палубе горят стояночные огни. Перед окном торчит спасательный круг с пятизначным номером какой-нибудь пристанёшки. За пристанёшкой по черному склону горы катится рокот колес. Телега то появится в желтом пятне света под фонарем, то сгинет — только и успеваешь заметить белую косынку у женщины на голове да пса позади телеги.

Когда раздастся последний свисток, телега остановится под очередным фонарем. Женщина в белой косынке обернется к реке темным пятном лица. Пес тоже обернется, поджав хвост, и будет глядеть на уходящий теплоход.

Когда палуба немного отодвинется от пристани, под ее карнизом обнаружится метровыми буквами выведенное название, какое-нибудь Фокино или Разнежье.

Рядом с пристанью, на скупо освещенном бугорке, отчаянно мотается тонкое деревце, а на реке ветра нет, только дождь, только плеск воды — тихий и ровный, как дыхание. И снова до берега не дотянешься глазом.

Долгая, трудная тянется ночь.

Сквозь пол каюты слышно: кашляет кто-то или вдруг пронзительно и чисто заголосит ребенок. Как ни ругается боцман, все равно не спускаются в трюм пассажиры четвертого класса. Сидят, лежат в проходах нижней палубы, среди чугунных чурок, мешков, бочек. Боится проспать свою пристань человек, да и неохота ему тащить тяжелые вещи вниз, а потом снизу наверх — не надо ему ни нар, ни тюфяка — оставь его только в покое, боцман!

Так и идет теплоход по доброй, большущей, бессонной реке — по самой длинной и самой широкой дороге России.

Ветреное утро. Серую волну то оживит солнце, то притушат облака. У горизонта они стоят высоко, похожие на вишневый сад в цвету.

Теплоход идет навстречу этим облакам.

Палуба пуста. Окна кают закрыты.

В темном уголке между первым и вторым классом, прислонив голову к баку с кипяченой водой, сидит вахтенный: ноги вытянуты, руки накрест сложены на животе. Вахтенный дремлет.

— Капитан еще спит? — спрашиваю у него.

— Капитан пока отдыхает.

Матрос никогда не скажет «спит». Спят люди только на берегу.

Капитан в это утро вышел поздно, Голос у него простуженный. Он очень удивился, когда я попросила у него разрешения готовить себе в матросском камбузе. Привел меня туда старший штурман и сказал:

— Бабы, не обижать!

«Баб» было только две. Они переглянулись, пожали плечами.