Клаудиа Пиньейро - Вдовы по четвергам

— Алло, я сейчас на похоронах… я перезвоню.

— Пусть Господь примет в славе своей Густаво, Мартина и Альберто, — сказал священник.

Мы переглянулись. Мы не знали никакого Альберто. Бог должен был принять Тано в славе своей. Тано Скалью. Потом священник напомнил, в какие часы в этой церкви в выходные дни служат мессы.

— И помните, кто не может быть на воскресной мессе, пусть приходит в субботу вечером, в семь часов.

Он выразил соболезнование родственникам, друзьям и знакомым покойных в их горе. И все. Он был краток. В таких местах всегда говорят кратко. И на одной ноте, без интонаций, как судья, регистрирующий последний за день брак. Да и никто не выдержал бы дольше там, внутри. Часовни у кладбищ обычно очень маленькие. А в помещении находились три гроба, три вдовы, много народу, не знавшего «Отче наш», там пахло цветами и звучали рыдания.

Мы пошли вперед тесной группой по выложенной камнями дорожке. По сторонам лежал безупречно зеленый, недавно подстриженный газон. По дороге к нам присоединялись опоздавшие. Все молчали. Все надели темные очки. Вдруг какое-то рыдание зазвучало резче других. Молодой голос. Плакали дети. В конце пути ждали три могильные ямы. Посреди зеленого газона. Сбоку, рядом с опускающим механизмом, ждали могильщики. Мы встали вокруг открытых могил. Те, кто служили в Альтос-де-ла-Каскада, тренер по теннису и стартер из гольф-клуба отошли чуть подальше. Альфредо Инсуа сказал несколько слов:

— Я говорю не как глава администрации Альтос-де-ла-Каскада, а как друг…

Это было его первое публичное выступление после того, как его выбрали главой нашего административного совета. Произнося свою речь, он стоял рядом с Тересой и держал ее за руку. Мать Тано вдруг закричала. Мать Уровича кинулась обнимать гроб своего сына. Альфредо говорил о боли, которую еще долго будут испытывать все жители Ла-Каскады.

— Но мы также испытываем гордость, оттого что знали их, что они были нашими соседями и друзьями, что мы играли с ними в теннис, встречались, гуляли. Их имена навсегда будут вписаны в историю Альтос-де-ла-Каскада, — сказал он.

Кто-то по привычке зааплодировал, другие, подхватив, тоже тихо похлопали, кто-то усомнился, прилично ли аплодировать на похоронах, так что вскоре все стихло. Могильщики начали опускать все три гроба в ямы одновременно. Мать Тано снова закричала. Карла подошла, чтобы кинуть горсть земли в могилу своего мужа. Дети Тано кидали цветы, которые им передала новая жена Инсуа. Дочка Уровича держалась за свою мать и не хотела смотреть на опускающийся гроб отца. Лала встала на колени и заплакала, обнимая дочь. Кто-то увел мать Тано. Потом еще несколько секунд все рыдали, прощаясь, а затем могилы покрыли зеленым дерном. Мы подошли к вдовам принести соболезнования. Сначала самые смелые из нас. Потом подошли к детям. Мы обнимали друг друга.

— Поверить не могу, — сказал кто-то.

— В это невозможно поверить, — ответили ему.

Мало-помалу все отошли от могил. Мы двинулись обратно к нашим автомобилям. Тереса с детьми села в лендровер Тано, но за рулем была не она, а ее брат или деверь, точно кто-то из родственников, хотя мы с ним были незнакомы. Карла уехала с подругой. А Лала — с родителями Мартина. Совсем немногие оставались на парковке, когда приехал Рони. Он сидел в инвалидном кресле, которое катила его жена. Нога у него была в гипсе. Он не плакал. Она тоже. Но тот, кто решился бы взглянуть им в лицо, увидел бы там бездну отчаяния. Рони неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой, словно не хотел, чтобы кто-то приближался к нему или заговаривал с ним. Но это не сработало. Дорита Льямбиас подошла к нему и схватила за руку:

— Крепись, Рони.

И Тере Сальдивар подошла к Виргинии и сжала ее плечо:

— Если что, мы рядом.

Та кивнула, но не замедлила шаг.

— Это у альпийской горки с фиалками, — подсказал кто-то, хотя они двигались так, будто знали, куда идти.

По той же дорожке, по которой мы только что вернулись. Колеса кресла то и дело застревали в камнях, и Мави дергала его взад-вперед, чтобы освободить, но не останавливалась. Мы смотрели им вслед. Они не задерживались нигде, пока не добрались до трех свежих могил, укрытых зеленым дерном. Мави подвезла кресло мужа поближе, а сама отступила на несколько шагов. Рони сидел спиной к нам, рядом с тремя могилами — как раз на том месте, где могло бы покоиться и его тело.

Мы приехали домой около полудня. Хуани не было дома — еще один повод для волнений. Я пересадила Рони в кресло в гостиной, у окна с видом на парк.

— Хочешь, принесу чаю?

Он кивнул, и я пошла на кухню ставить чайник. Собралась с духом и позвонила Андраде. Хуани был там, с Роминой, так что я успокоилась. Поставила две чашки на поднос и снова вернулась в гостиную. Кресло было пусто.

— Рони! — закричала я.

Осмотрела весь первый этаж. Выглянула в сад, дошла до дороги, глядя по сторонам. Со сломанной ногой он не мог уйти далеко. Я снова вернулась домой. Снова позвала его. Он не ответил. Я даже поднялась по лестнице. Рони был на балконе, стоял, схватившись за перила, его загипсованная нога болталась в воздухе, он все никак не мог отдышаться после того, как поднялся сюда, прыгая на здоровой ноге. Он смотрел сквозь ветви тополей на бассейн Скальи. Я подошла к нему очень медленно, стараясь не шуметь. Обняла его. Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз обнимала своего мужа. Он схватил меня за руку и сильно ее сжал. Заплакал, сперва чуть слышно, затем громче. Попытался успокоиться. Он обернулся ко мне, взглянул в мои глаза и, не выпуская моей руки, рассказал о том, что случилось той ночью, 27 сентября 2001 года, когда он с друзьями ужинал у Тано.

Они ели спагетти, которые приготовил сам Тано. В томатном соусе с базиликом. Потом играли в карты — партию, другую, третью. И пили, много пили. Рони не помнит, кто выигрывал. Кажется, играли парами: Мартин с Густаво против него и Тано. Во время игры они заговорили о переезде Мартина в Майами. Неизвестно как, но эту тему поднял Тано. Ты должен остаться, сказал он. Зачем? Чтобы умереть с достоинством. Я уже давно утратил это чувство. Потому что ты все делаешь неправильно. Испугался наших бродячих собак, решил переехать в Майами — а там взрывают башни-близнецы. Какие у тебя карты? Зачем ты едешь в Майами? Зачем переливать из пустого в порожнее? Партия наша. Чтобы потратить остатки своих сбережений? Передай мне еще вина. Кончится тем, что ты возьмешься за любую работу, какую предложат, а твоя жена будет сама убираться дома. Твой ход. А может, и в чужих домах, чтобы заработать еще немного денег. У меня нет выбора. Есть. Какой? Остаться. Здесь жить больше невозможно. А кто говорит о жизни? Кому налить еще вина? Если не можешь жить достойно, умри с достоинством. Молчание. Чей ход? Мы четверо можем уйти отсюда как положено мужчинам. Уйти откуда? От всего этого. Я тебя не понимаю. Я собираюсь уйти отсюда, как подобает мужчине, и даю вам возможность присоединиться ко мне. Эй, у меня же есть работа, засмеялся Густаво. И чувство собственного достоинства? Флеш. У меня тоже. Почему ты это говоришь? У меня двадцать девять очков. Просто так говорю. Ты что-то знаешь? Я о вас? Важно то, что каждый знает о себе. Мой ход. И что каждый делает, когда его никто не видит. Партия. Или думает, что его никто не видит. Я хочу отыграться. Зачем ты это говоришь? Я хочу умереть с достоинством. Этой ночью. Один или вместе с вами. Тано, ты что, смеешься? Я? Нет, Рони. Партия. И у каждого из вас достаточно причин, чтобы сделать то же самое. Молчание. Твой ход, Тано. Какой у нас был расклад? Моя жизнь застрахована на пятьсот тысяч долларов. Молчание. Вот он, достойный шаг… Партия. Если я умру, моя семья получит эти деньги и будет жить как раньше, в точности как раньше. Я пас. Партия, Тано. У тебя тоже есть страховка, Мартин, на меньшую сумму, но этого более чем достаточно. Ты ошибаешься, у меня нет страховки. Есть, я ее оплатил на твое имя. Твою мать! Молчание. На сколько же ты меня застраховал? Ну вы что все, смеетесь? Флеш. Я в жизни не говорил серьезнее. Флеш-рояль. А вы? Нет. Пасуем. Главное, чтобы никто ни о чем не догадался. О чем? Если это будет самоубийство, то страховку не выплатят. Вскрываем карты? Это должно выглядеть как несчастный случай. Ваш ход. Нет, мы пасуем. А мне ты тоже оплатил страховку? — спросил Густаво. Нет, в твоем случае лучше не иметь страховки. Вы что, издеваетесь? Что значит «в моем случае»? Ты получишь возможность нанести настоящий удар своей жене. Молчание. Рони выпил еще. Ты ее лупишь, но это все ерунда, ударь ее по самому больному месту — по кошельку. Густаво бросил карты. Встал, обошел вокруг стола. Снова сел. Об этом знает весь поселок, Густаво, в последний раз твои соседи написали заявление в службу охраны — из-за криков. Давай, бери карты и продолжай играть. Мой ход. Ладно. Я ее не бью. Вскрываем карты? Нет, я еще повышаю ставку. Я ее не бью. Отвечаю. Было однажды… когда она вывела меня из себя, но я ее не бью. Меняю четыре карты. У охранников лежит как минимум пять заявлений, off the record… [57] Без протокола (англ.). Это не я, я тут ни при чем, это она меня доводит… У тебя что, каре? Твою же мать! Передай мне вина. И как ты собираешься это проделать? Хватит, что за шутки, возмутился Рони. Я не хочу ехать в Майами — это все ради них. Ради них лучше убить себя, и они получат больше денег, чем ты заработаешь за всю жизнь в Майами или где-нибудь еще. Густаво пил рюмку за рюмкой. Лучше нам уйти, сказал Тано. Сдал карты. Не люблю, когда шутят такими вещами. Это не шутка, Рони. Я тебе не верю. И как же это произойдет? Мы умрем от удара током в бассейне, сначала поплаваем в пьяном виде, послушаем музыку, потом я захочу пододвинуть магнитофон поближе, удлинитель разомкнется, и провод упадет в бассейн. Двести двадцать вольт распространяются в воде со скоростью света. И мы готовы! В этот момент нам надо держаться за бортик, для заземления. Я замкну провод удлинителя, но когда сработает внешний переключатель, мы должны быть сухими. Как это — в бассейне и сухими? — засмеялся Урович. Вы с ума сошли. Правильно, Рони. И ты безумнее всех. Самый безумный соображает лучше всех, ведь лишь немногие из нас видят, что происходит вокруг: предприятия закрываются, иностранные капиталы уходят, каждый раз все больше претендентов находится на место руководителя. А ты говоришь, что я сошел с ума. Выпей. Ты бы почитал что-нибудь о культуре Востока, о китайцах, о японцах, они знали, как важно вовремя уйти из жизни. И с каких это пор ты интересуешься культурой Востока, Тано? С тех пор как отпустил бороду, пробормотал кто-то, но не Рони. Возможно, когда-нибудь, в неведомом году, когда Аргентиной уже будут править другие, что-то поменяется и мы действительно станем серьезной страной, но это произойдет слишком поздно, мы-то уже не сумеем воспользоваться ни этими домами, ни машинами. Но мы можем спасти наши семьи от разорения. Ты приговорен, Густаво. Сдаем? Я больше не играю. Ты не сможешь нас остановить, Рони. Еще карту? Хватит. А если у тебя не выйдет? Об этом ты подумал? Тройка. О чем? Если обман раскроется? Четверо убитых током — кто тут заподозрит самоубийство? Ты не только псих, ты еще и считаешь себя умнее всех, сказал Рони. Дело не в уме, просто мы не в Гайане, а я не Джим Джонс, [58] В 1978 г. в г. Джонстаун, Гайана, произошло массовое самоубийство членов секты «Храм народов», основанной Джеймсом Уорреном «Джимом» Джонсом. никто ничего не заподозрит. Вскрываем карты. Ты с нами или нет, Рони? У тебя с головой не в порядке, Тано. Может, и так, а может, ты просто не хочешь знать, почему и тебе следует расстаться с жизнью? Разорение не пугает меня так, как тебя, Тано. Я знаю, что ты на этот счет не беспокоишься, но убить себя ты должен по другой причине. Это твоя причина, а не моя, и мне до нее дела нет. А должно быть дело, Рони. Ты с ума сошел. Сделай это ради своего сына. Не вмешивай моего сына в это дерьмо. Твой сын уже влип в дерьмо. Рони встал и схватил его за ворот рубашки. Мартин и Густаво растащили их как могли. Все сели. Ты неудачник, Рони, и именно поэтому твой сын — наркоман. Рони снова кинулся на него. А ты — настоящий мерзавец. Хватит, Рони. Я тебе сейчас морду набью. Хватит. И не смей больше говорить о моем сыне. Рони отпускает его. И к чему ты вообще ведешь? Я уже привел, Рони, и ты прекрасно все понял. Для тебя нет ничего святого. Конечно же нет. Ты негодяй. Не я продаю твоему сыну наркотики. И не я тоже. Но ты показываешь ему дорогу к краху. А что такое крах, Тано? Я, стало быть, неудачник? А ты тогда кто? Убив себя током, ты перестанешь быть обманщиком? А эти двое? Ну скажите, к какому типу неудачников принадлежите вы? Вы как Тано или как я? Лучше уйди, Рони, предложил ему Мартин. Так будет лучше всего, добавил Густаво. Иди себе, Рони. Ну вот они тебе и ответили. Да, они мне ответили. Ты не понимаешь ситуации. Конечно не понимаю. А вы двое? Иди отсюда, Рони, в самом деле, сказал ему Густаво и проводил до двери. И Рони ушел. К себе домой, на свой балкон. На наш балкон. С уверенностью, что они сумасшедшие, пьяные идиоты, но все-таки они не сделают этого, что все сведется к болтовне, в конце концов остатки разума победят и не будет ни бассейна, ни музыки, ни провода, ни тока, ни самоубийства. В этом он был уверен. Хорошо, что они попросили его уйти, Мартин и Густаво справятся с Тано лучше, чем он. Наверное, они втроем сговорились подшутить над ним, и сейчас вместе смеются, попивая вино. Рони приходит домой и поднимается по лестнице, он хочет убедиться, что на другой стороне улицы не произойдет обещанного. Однако там, на балконе, пока он пьет виски и лед рассыпается по полу, когда Вирхиния что-то говорит ему, а он ее не слушает, когда звучит современный джаз в миноре, сквозь ветви тополей, шелестящих в тяжелом воздухе, он видит все и понимает, что ошибся.