Виктор Мартинович - Паранойя

Стакана сока у меня нет, холодильник вообще в эти сумеречные для меня времена наполняется как–то сам о себе, в основном — пельменями, но твоих отражений сейчас во мне полно, полно. Я открыл окно, Лиза, чтобы посмотреть, будет ли занавеска колыхать ветер, о нет, Лиза: занавеска стала дыбом от ужаса. Потому то никакого прохладного дыхания нет, а есть — смертельный холод декабрьской ночи, которая небось хохочет, когда я называю ее утром. Если ты думаешь, что моя бессонница привела к чему–то плодотворному, ты, конечно, заблуждаешься: я не придумал коварных приемов вождения следователя за нос; скорее довел себя до такого состояния взвинченности, при котором могу сразу же по приходе складывать мой нос у подножия следователя и предлагать водить за него меня весь допрос. Холодильник рыкнул и затрясся, и, кажется, это сигнал к выходу. Есть у меня подозрение, что холодильник с ними со всеми заодно — чувствуется в нем что–то неуловимое от кадрового сотрудника МГБ, но шучу, шучу, милый.

Я думал, конечно, сесть в теплый, респектабельный уют своей машины и сейчас, проходя мимо нее, восхищенно улыбаюсь поблескивающему лаком, как холст Вермеера, боку, но — и это одна из вещей, которая пришла ко мне ночью, — я не смею ехать туда на собственной BMW, на моей фрау. Это было бы чересчур самонадеянно, но не в смысле демонстрации моей dolce vita. Я ведь не знаю, милая Лиза, когда меня отпустят с этой «беседы», и отпустят ли вообще. Ты наверняка читала о людях, заходивших в МГБ забрать родственников с допроса и пропадавших на годы. Мне неприятно думать о моей машине, которая останется на спецстоянке для вызванных на допрос, ее занесет снегом, потом придет весна — какая–нибудь десятая по счету весна, сквозь нее прорастет дерево, и я ничего не смогу для нее сделать. Человек ответствен за тех, на ком прирулил. Это все равно что уйти на допрос и не покормить котенка. Ключи и документы — под зеркалом в прихожей, мама знает.

Черное небо в прорезях между домами и фонари — как непропорционально большие звезды на этом небе. Нас всех давно нужно было наказать за то, что в наших городах не видно звезд. Разве может человек идти на допрос и не видеть звезд? Разве это нормальное мироустройство?

Выйдя со двора, я обнаружил группки одетых в шубы и пальто людей, тянущихся к трамвайной остановке, — равнодушные к небу и звездам, придумавшие эту реальность и заставившие ее столбами, фонарями, многоэтажками. МГБ только заканчивает начатое ими. Нами. Нет, все–таки ими.

В трамвае, впрочем, оказалось уютно и почти тепло. Его подсвеченные изнутри теплым желтым светом окна отдавали рождественской рекламой Coca–Cola. Внутри все было забито едущими на работу санта–клаусами, не успевшими пока надеть свои наряды, и эта массовость создавала немного тепла. Мы вдыхали и выдыхали. До допроса оставалось полчаса. Трамвай совершил невероятное — он привез меня из декабрьской ночи в декабрьское утро. Когда я вышел на остановке «Парк», у замерзшей реки, производящей впечатление технического канала, используемого для омывания контуров какого–нибудь реактора или, на худой конец, сброса химических отходов, небо было уже не черным, но — лазурно–синим, с прорывавшимся на улицу Пулихова при помощи пехоты и артиллерии рассветом. Впрочем, рассветом это было бы, если бы я ехал к нам на встречу, Лиза. Рассвет — чересчур вдохновенное и оптимистичное слово. Я назову бои, шедшие за облаками неба и рождавшие ярко–оранжевые всполохи за облаками на востоке, сдержанно, как в прогнозе погоды: «восход». Мне нужно было идти в направлении этих небесных боев, и каким красивым теперь казался город, фонари, трамваи, столбы и многоэтажки которого не могли заглушить неистовствующих небес, как будто мстивших нам за звезды. Да, да, восход в городе, с его жестоким, режущим глаза после бессонницы солнцем, есть месть всем нам за неуважение к звездам, ох, не вот это ли мрачное здание? Нет. Я перепугался, Лиза. Что же я так боюсь этой встречи? Я ведь ни в чем не виноват (ну это не аргумент) и ничем им не опасен (а вот это — аргумент). Что им в моем существовании, в моих писаниях?

Чем дальше от трамвайной остановки, уютно угнездившейся в подбрюшье нашего горького парка, тем тревожнее становился ландшафт. Справа тянулась бесконечная стена, за которой истеричными криками (архитектура — музыка в камне?) поднимались остовы каких–то промышленных сооружений с выбитыми стеклами и поехавшей крышей. Все дома, сопровождавшие меня справа, были как будто специального назначения, они не смотрели на меня, они не стояли даже просто отвернувшись спинами, как это бывает на некоторых особенно элитных улочках, они конвоировали меня к зданию прокуратуры Центрального района Пятого отдела МГБ. Все их окна горели одинаковым зеленоватым светом, как будто сканируя меня, и возникшая мысль о том, что на каждом из них стоит камера и десяток температурных и прочих детекторов, отслеживающих выражение моего лица, мое состояние, скорость походки с целью выявления психоэмоциональной картины, предрасположенности к лжи, а стало быть, вины, — была паранойей, паранойей, просто моей паранойей.

Не выдержав, я стряхнул себя с узкого тротуара, идущего вдоль этих служебных зданий, и свернул к реке, омывавшей контур заброшенного завода, и шел вдоль воды, которая была замерзшей, с редкими проталинами в самом центре, отражавшими оранжево–красные блики небесной битвы. Я узнал нужную мне многоэтажку как–то сразу. Я не узнал, а опознал ее, будто уже бывал там. Я думал, что прокуратура будет окружена трехметровым забором, как тюрьма, но снова эти мои дурацкие фантазии: обычная советская архитектура. Похожа на поликлинику с какой–то даже игривой зеленой плиточкой, устилавшей пространство под окнами. Нужно было ехать на фрау.

Шагом, в каждом мышечном движении которого было видимое облегчение, я направился к зданию, неожиданно обнаружив в себе признаки замерзания ног и рук, но ничего, в таком здании могут даже чаем угостить. Подходы оказались забраны металлозаграждением, но это — понятно, так сейчас везде, это — против террористов. Или задумают вот, скажем, уголовники своих дружков вызволить. Так что это понятно. Металлозаграждение выстроено лабиринтом, так что пришлось несколько раз свернуть, пройти в противоположную от выхода сторону, затем еще раз — бочком, бочком, прежде чем попасть к подъезду с пятиметровыми деревянными дверями. Камеры, конечно же, — две камеры, справа и слева, но это — нормально, как–никак не вполне гражданский объект, но в целом нечего было мне, Лиза, так бояться.

Я потянул на себя тяжелую дверь, она не вполне охотно поддалась, я шагнул в абсолютную темноту, позволив ей медленно, со звуком, с которым в песчаный откос вонзается деревянная рогатка для удочки, захлопнуться. Пространство освещалось одной шестидесятиваттной лампочкой, а потому вздрогнул я не сразу — глазам потребовалось какое–то время, чтобы справиться с темнотой, вылепить из нее, сначала совершенно бессвязной (о Боже!), пятиметровую бронированную, забранную какими–то анахроничными клепками, как танк времен Первой мировой, вторую дверь, которая, по всей видимости, и была настоящей дверью в прокуратуру МГБ.