Ричард Хьюз - Лисица на чердаке

Вот если бы ему забраться на ту маячившую в глубине замшелую монастырскую колокольню да навести на них телескоп, который у него был в детстве! Живо припомнилось Огастину, с каким удовольствием разглядывал он, оставаясь невидимым, такие же далекие группы людей. И тут новая мысль поразила его: ведь теперь он без всякого телескопа может совсем вблизи изучать незрячее лицо Мици! Он может смотреть на нее с любого, самого близкого расстояния, ничуть ее этим не оскорбляя, может разглядывать ее, как разглядывал когда-то тех… тех маленьких девочек там, в саду! И от этой неожиданной мысли сердце затрепетало у него в груди, как рыба в сетях.

Вспомнив про телескоп, он невольно глянул в окно на просторный двор внизу. И к своему изумлению, увидел Мици: одна-одинешенька она брела там по снежным сугробам.

Мици решительно (он видел это) прокладывала себе путь в снегу, пробираясь вдоль фасада дома; она прошла до самого угла двора, где намело особенно большие сугробы, и брела уже почти по пояс в снегу. Потом она повернула под прямым углом вдоль боковой стены замка (как видно, не решаясь срезать угол и пойти напрямик через двор), нащупала дверь, которую искала, отворила ее и скрылась за ней.

Когда охваченная отчаянием Мици билась, как птица в силке, в плену своих нетвердых религиозных представлений, ища выхода из беспросветного горя, она услышала голос (услышала столь же явственно, сколь явственно почувствовала божественную руку, запечатавшую ее безмолвно вопрошающие уста), и голос этот сказал: «Подумай, хорошенько подумай, Мици!» И в то же мгновение она нашла ответ. Да, есть у нее на душе один страшный грех, в котором она ни разу не покаялась и не призналась на исповеди, потому что до этой минуты даже не понимала, что грешит: всю жизнь она считала себя обиженной судьбой, потому что зрение ее было слабее, чем у других детей, и ни разу не возблагодарила господа за то, что хотя бы такое зрение было ей даровано.

И лишь теперь, утратив его, она поняла, сколь драгоценно было то малое, что она имела. Пусть ей не так легко было, как другим, но насколько же легче, чем теперь! А как упоителен, как необычайно прекрасен был мир, в котором она жила! Мягкие, размытые очертания окружающих ее вещей-призраков; радужные пятна света — переливчатые, сменяющие друг друга, как в калейдоскопе; ярко-фиолетовые мерцающие абрисы вокруг того, что было окнами; роскошные, блистающие короны зажженных ламп; узорчатые, как мрамор с прожилками, небеса; пятнистые, разноцветные движущиеся колонны — ее близкие и друзья, и неподвижные колонны — деревья…

Уж ей-то, ей, всю жизнь пребывавшей на грани слепоты, ей ли было не знать, что зрение — это не изначальное свойство каждого человека, что зрение — это дар, которым бог наделяет, но который может и отнять. И она владела этим даром и ни разу не возблагодарила за него господа!

Этот миг глубокого раскаяния в своей неблагодарности, когда Мици осознала, как мало стоят все исповеди и покаяния в остальных ее прегрешениях, столь ничтожных рядом с этим ужасным грехом, и был тем мигом высочайшего душевного напряжения, не выдержав которого и совершила наконец Мици свой неизбежный «прыжок» из пламени в подставленное снизу одеяло.

И теперь весь страх перед адом, даже всякая мысль о наказании за грехи перестали ее мучить, развеялись без следа, как грозовая туча. И осталось только чувство парения — парения на крыльях божественной любви и благодати. Оно пронизывало ее всю, как солнечное сияние. Никогда еще не ощущала она в себе такой близости к богу. Она покоилась на ладони его беспредельной, как и его благостность, руки… О нет, нет. Он не был вне ее — Он был в ее крови, в ее жилах. Он говорил языком ее души, и Он был ее внутренним слухом. Он был ее разумом, творящим ее мысли. И теперь между Ним и ею не было преград: Его и ее воля были едины. Как только Мици отважилась заглянуть за преграду, лежавшую между ней и господом, Он тотчас коснулся своими целительными перстами ее духовных очей, и с них спала пелена… И сколь неизбывно возлюбила она Его теперь!

Мици казалось, что она всегда, всеми помыслами была с господом. Но воистину ли так? Ах, сказать по правде, сейчас еще какая-то частица сознания этой юной неофитки наблюдала как бы со стороны за происходящим в ней душевным переломом. И как ни удивительно, наблюдатель этот угнездился в самой сердцевине претерпевающего свое душевное перерождение «я». Ибо это «я» еще не было свободно от крошечного тщеславного самолюбования: ведь это она оказалась избранницей, на которую низошла такая высокая благодать — ведь не каждого же удостаивает господь поразить слепотой, дабы привести к себе.

Но эта крошечная, сомневающаяся частица «я» была столь ничтожна, что легко впасть в преувеличение, говоря о ней. Ибо голос этого стороннего наблюдателя в душе Мици был — в эту минуту, во всяком случае, — не громче комариного писка среди водяных брызг и рева низвергающегося с кручи водопада, и Новая Мици, Мици, Осененная Благодатью, едва ли различала его в себе. Так забудем же о нем и мы. А желание вознести господу молитву и возблагодарить его за дарованную ей слепоту — этот внезапно открывшийся ей источник экстаза в предвкушении Жизни Вечной — охватило ее с такой силой, что она не могла уже больше оставаться в четырех стенах своей будничной комнаты и ощупью направилась к двери.

Никто не видел, как Мици пересекла холл, ибо семейный совет (собравшийся, чтобы решить ее судьбу) еще продолжал заседать — под председательством покойного короля Людвига, безмолвно взиравшего на них из своей рамы. Итак, никто не видел, никто не слышал, как Мици ощупью спустилась вниз. И когда она споткнулась и чуть не полетела с лестницы кувырком, это прошло незамеченным даже для нее самой — так безраздельно все ее помыслы были устремлены к одной цели.

И только Огастин увидал ее из окна, когда она спустилась во двор и уже брела по снегу, разыскивая дверь, ведущую через ризницу в часовню замка, и с бьющимся сердцем устремился следом за ней.

Огастин, завзятый охотник на пернатую дичь, носил башмаки на толстой каучуковой подошве, Дверь в ризницу, отворенная Мици, стояла настежь, и Огастин, стараясь не производить шума, тихонько проскользнул внутрь.

Он очутился в комнате, уставленной до самого потолка благородными старинными шкафами и крашеными сосновыми полками. Смахивает, подумалось ему, на гардеробную в каком-нибудь футбольном клубе восемнадцатого века (если, конечно, в восемнадцатом веке существовали футбольные клубы). С той, впрочем, разницей, что в этой гардеробной стоял хотя и слабо уловимый, но отчетливо-церковный запах и на единственной свободной от шкафов стене бросалась в глаза на редкость аляповатая олеография (на довольно омерзительный религиозно-хирургический сюжет — кровоточащее сердце). Но Мици здесь не было, и Огастин, все так же крадучись, прошел в следующую, тоже отворенную дверь и оказался, как он сразу понял, в часовне. И остановился ошеломленный.