Ричард Хьюз - Лисица на чердаке

Очаровательная маленькая ферма, принадлежащая матери Пуци, находилась в десяти минутах ходьбы от поселка, за лесопильным заводом и рекой. Крошечный же уютный кубообразный домик молодоженов стоял в самом поселке, рядом с церковью и каланчой — впрочем, позади него уже расстилались поля, — но в отличие от других домов был сложен из камня. Тем не менее Пуци как бы в смутном предчувствии каких-то грядущих бед обнес свою карманную собственность пятифутовой каменной оградой, превратив ее в некое подобие замка гномов, и у Гитлера сохранились самые счастливые воспоминания об этой маленькой дружелюбной крепости.

Элен была совсем одна на этой своей «вилле», если не считать ее двухлетнего малыша и служанок, когда Гитлер тайком, как снег на голову свалился сюда в сумерках в ту Черную Пятницу — весь в грязи, без шляпы и с неестественно торчавшей рукой. Он пришел пешком, через поля, его привели, поддерживая, двое мужчин.

— Also, doch! [27]— воскликнула Элен, ибо она сама была в то утро в Мюнхене, но не слышала там ничего о злополучном походе и лишь по возвращении узнала о ходивших по поселку слухах (и до этой минуты не верила им).

Она и теперь почти ничего не поняла из бессвязного, похожего на бред рассказа о Резиденцштрассе, о выстрелах, о крови…

— А Пуци? — спросила она.

С Пуци все в порядке, с неубедительной убежденностью заверил ее Гитлер. Но Людендорф убит — наивный старый дурак, поверивший «благородству» Лоссова! Никогда нельзя верить генералам: своими собственными глазами (сказал Гитлер) он видел, как был убит Людендорф…

Но в таком случае Гитлер просто рехнулся (подумала Элен)! Как мог он притащиться сюда! Ведь к ним непременно явятся с обыском (да несомненно, и на соседнюю ферму тоже)! Будут искать если не его, так Пуци! Когда полиция возьмется за дело, эта жалкая каменная ограда — детище Пуци — едва ли послужит ей препятствием, скорее, создаст ореол таинственности вокруг их дома. Может быть, обратиться за помощью к Бехштейнам? Но звонить по телефону тоже безумие… Все же, так или иначе, герра Гитлера необходимо как-то убрать отсюда и переправить в Австрию (и почему, черт возьми, не перебрался он сразу же через австрийскую границу?).

Сейчас, впрочем, он явно был близок к обмороку и ему прежде всего необходимо было лечь в постель. И Элен сказала его спутникам, чтобы они помогли ему подняться по лестнице наверх.

Гитлер, жалкий в своем оцепенении, послушно пошел, куда ему было указано, и они привели его на большой, так хорошо знакомый ему чердак, снизу доверху забитый книгами Пуци. Но в постель не уложили. Оставшись с ним наедине, они положили его на пол и стали возле него на колени. Один из них оказался доктором, и они долго трудились над его вывихнутой в плече рукой, стараясь ее вправить. Анестезирующих средств у них при себе не было, и, несмотря на закрытые двери, Элен внизу еще долго слышала его вопли. Проснулся испуганный ребенок и заплакал.

Однако плечо настолько воспалилось, что установить, есть ли, помимо вывиха, еще и перелом ключицы, не удалось; все старания доктора ни к чему не привели, и в конце концов он и его спутник сдались и оставили Гитлера в покое.

Итак, Гитлер был один среди множества книг, но в своей душевной сумятице читать, конечно, не мог. Ему трудно было даже дышать, и на секунду он прислонился к нелепой открытой бочке с мукой, которую эти странные люди Ханфштенгли держали зачем-то в этом чердачном помещении — полуспальне-полукабинете. Но тут он увидел кровать, а на кровати — дорожный английский плед Пуци. И тогда он завернулся в этот плед, как в кокон, стараясь унять боль, и улегся в углу, лицом к стене.

От боли, от крушения всех надежд он был уже в полубредовом состоянии, когда приплелся сюда; теперь к этому прибавилась лихорадка. Болели растянутые, порванные сухожилия, мучительно ныла сломанная ключица, и боль нагромождалась на боль. Ах, если бы возле него был Пуци — он, как Давид, арфой своей утешавший Саула, сыграл бы ему Вагнера! Это вероломство — почему Пуци нет здесь с ним, когда он ему так нужен? И Гитлер поставил Пуци дурную отметку в своей душе.

Гитлер лежал один в темноте без всякой надежды уснуть. Мысли его разбегались. Снизу безостановочно, то стихая, то усиливаясь, словно шум дождя, доносились голоса: доктор засиделся с Элен и взволнованно рассказывал ей всю историю своей жизни. Это звучало как дождь… Или как шум реки… Как Дунай в половодье, когда, выйдя из берегов, он бурлит, шумит, затопляет подвалы, грозит, подымается все выше. Звуки, плывшие снизу, будили в Гитлере его неизбывную, навязчивую водобоязнь, но он не мог спастись, не мог бежать, потому что неутихающая боль приковывала его к месту, словно вой английского снаряда, летящего низко над головой.

Наконец после долгой, превратившейся в бесконечность ночи без сна забрезжил рассвет — тот самый субботний рассвет, который в Лориенбурге застал Лиз на коленях, на холодных каменных ступенях лестницы. Для Гитлера он положил начало субботе тревог, совещаний, безнадежных замыслов. Уже в те годы Гитлер разработал свою знаменитую технику «руководства» массами, секрет которой заключался в том, чтобы неким таинственным способом предугадывать желание большинства и преподносить его аудитории как непреклонную волю самого вождя: так, на этот раз голос Гитлера, вещавший его волю, требовал, чтобы Бехштейны немедленно прислали за ним свой лимузин, дабы доставить его в Австрию. (Ни единой секунды, разумеется, не было у Гитлера намерения уехать в Австрию, иначе он уже давно пробрался бы туда вместе с теми, кто не стал медлить. Но когда-то еще этот автомобиль появится — к тому времени всегда можно будет придумать какую-нибудь отговорку, а пока что все эти совещания и воздушные замки, которые он продолжал строить, помогали ему хотя бы держать в узде свой воспаленный, грозивший лопнуть мозг.)

Полдень. В Лориенбурге — рыцарский турнир в облаках пуха и перьев; в Уффинге — встревоженный доктор отбывает в Мюнхен, чтобы привезти с собой коллегу. Гитлер со своей стороны уже отправил своего второго спутника к Бехштейнам и остался вдвоем с Элен (не считая, разумеется, ребенка и служанок). Гитлер требует, чтобы Элен неотлучно находилась при нем, но она не решается надолго покидать ребенка, который тоже находится в чрезвычайно возбужденном состоянии; она уже дважды оттаскивала малютку Эгона от ограды, так как малыш стремится сообщить всему миру радостную весть: к ним приехал дядя Дольф.

Снова сумерки. Почему до сих пор не прибыл автомобиль Бехштейнов? Гитлер уже успел позабыть, что автомобиль ему, в сущности, ни к чему. Раз он послал за автомобилем, значит, автомобиль ДОЛЖЕН прибыть, и все тут.

Итак, снова сумерки, и ребенок наконец угомонился и уложен в постель. А вот и автомобиль, но пока не от Бехштейнов: приехали двое эскулапов из Мюнхена (и снова двое ангелов вступают в единоборство со страждущим Иаковом, и снова все их усилия оказываются тщетными). Затем доктора, запеленав Гитлера, как младенца в свивальник, отбывают обратно на своей машине (и на этот раз чтобы больше уже не возвращаться).