Эрико Вериссимо - Пленник

Она обеими руками уперлась ему в грудь и оттолкнула его. Он грузно свалился на пол и остался лежать, тяжело дыша, закрыв лицо руками. Потом поднялся, подошел к окну и стал вглядываться в ночной мрак, ничего не видя.

— Простите… — пробормотал он. — Я не знаю, как… как это произошло.

За его спиной раздался спокойный голос:

— Пожалуйста, не говорите ничего. Не пытайтесь объяснять.

— Но я… — настаивал он, не имея мужества повернуться.

— Теперь вы можете уйти, — сказала она твердо, но без злобы. — Больше я ничего не могу для вас сделать. Ничего.

Он пошел к двери, не смея оглянуться.

Входя в вестибюль отеля, он ожидал, что часовые у центральных дверей задержат его, но они ограничились тем, что равнодушно взглянули на его документы. Стрелки настенных часов над дверью ресторана показывали четыре часа пятьдесят минут.

Лейтенант подошел к столику портье и, глядя мимо старика, попросил ключ от номера.

— А! Господин лейтенант! — воскликнул портье и расплылся в улыбке. — Что с вами? Вы очень бледны… Устали, наверно? Послушайтесь моего совета… Прилягте… ногами к югу… спокойненько. Ведь сегодня неблагоприятный для вас день…

Лейтенант взял ключ, вошел в лифт и не сразу смог найти кнопку с цифрой пять и нажать на нее… Кабина поползла вверх.

На пятом этаже уходящий вдаль коридор напомнил ему «катакомбы». Он зашатался и прислонился к стене, чтобы не упасть.

Потом пошел к своему номеру. Щель под дверью номера капитана медицинской службы светилась. Лейтенант остановился. И после некоторых колебаний постучал. Изнутри донесся голос:

— Войдите!

Он вошел. Врач сидел за письменным столом, склонившись над книгой. На нем были только пижамные брюки. По его веснушчатой, очень белой спине стекал пот.

— Садитесь, лейтенант, — сказал он, не поворачивая головы и не отрывая глаз от книги.

Лейтенант сел.

— Вы знали, что я приду?

— Я был почти уверен…

«Конечно, он узнал меня по запаху пота», — с досадой подумал лейтенант.

— Правда, час неподходящий…

— Для врача нет неподходящих часов.

В тоне этих слов лейтенант уловил враждебность. Он поглядел на профиль капитана, тот все еще не повернулся к нему.

Крупная голова, высокий лоб, рыжие курчавые волосы, очки на крючковатом носу. «Типичный еврейский интеллигент», — подумал он.

Он не мог не признаться себе, что испытывает определенную неприязнь к евреям. Он пытался совладать с этим нелепым предрассудком, понимал, что корни его антисемитизма уходят в далекое детство, в вымыслы и религиозный фольклор. В памяти отдавались эхом голоса из давнего прошлого: «Мошенник-еврей, хозяин этой лавчонки, надул меня», «Опять явился еврей-ростовщик. Вот иуда!», «Проклятое племя! Христопродавцы!»

Врач закрыл книгу.

— Чем могу служить?

Вопрос, который должен был содержать в себе предложение помощи, звучал уже отказом в ней — с такой интонацией он был задан.

— Откровенно говоря… я и сам не знаю, почему постучал к вам.

Врач повернулся к нему, и они молча смотрели друг на друга.

— Думаю, доктор, вы хорошо представляете себе мое состояние… после того, что произошло.

Врач встал, из пачки, лежавшей на письменном столе, вытащил сигарету, сунул ее в рот и закурил.

— Надеюсь, вы пришли не за тем, чтобы просить меня не упоминать в своем рапорте, что пленного пытали.

Лейтенант отрицательно покачал головой.

— Даже если бы я захотел притвориться, что ничего не видел, — продолжал врач, — а я не хочу, заметьте это, не хочу лгать… правда все равно вышла бы наружу, ведь сейчас, когда мы с вами разговариваем, труп пленного подвергается вскрытию.

— У меня нет права о чем-либо просить вас, доктор. Вы сделаете то, что вам подскажет совесть. Но я хотел бы… хотел по крайней мере, чтобы вы знали о том, как все это произошло.

— Я все знаю. Я долго говорил с переводчиком. У меня нет оснований сомневаться в правдивости его слов.

— Я все же хочу сказать вам… что я не убийца.

— Мы все тут убийцы, вольные или невольные.

Лейтенант опустил голову. Он увидел босые ноги врача — бело-розовые, с крупными темными ногтями, с мозолью на большом пальце.

— Я отдал это приказание в минуту раздражения… смятения… отчаяния. Я думал о людях, которые погибнут при взрыве… о детях, — фантазировал он, — да, особенно о детях. У меня есть сын… Я вынужден был выбирать — насколько мое душевное состояние позволяло мне тогда размышлять, — погубить ли себя, приказав пытать человека, или до конца жизни терпеть угрызения совести, потому что я не сумел предотвратить убийство стольких людей.

— И по иронии судьбы бомбу нашли только потому, что с рисовых полей добровольно пришла девочка и сказала, где нужно искать, сказала, чтобы спасти жизнь брата… который в эту минуту, вероятно, был уже мертв.

Лейтенант вскочил вне себя от гнева.

— Но я же не давал приказания убивать этого человека! Я согласился только на то, чтобы сержант применил… свой метод.

— Я вас предупреждал, что у пленного больное сердце.

Они обменялись злобными взглядами.

— А что сделали бы вы на моем месте? Отвечайте! Отвечайте же!

— Я бы вообще отказался допрашивать террориста.

— Но это же был приказ! У меня не было выбора. Меня арестовали бы, если бы я не подчинился…

— А разве это не было бы для вас лучше?

Лейтенант снова сел. В его памяти кружился хоровод образов. Ку… Учительница… Пленник… Студентка-самоубийца… Ему казалось, что он осквернил, пытал, уничтожил их всех. Возможно, он действительно заслуживал осуждения. Но он был не в состоянии ясно мыслить… Лучше бы пойти к себе в номер, лечь, постараться забыться, заснуть… Или пустить себе пулю в лоб и сразу покончить со всем!

Он продолжал смотреть на ступни доктора, которые сейчас двигались по направлению к нему. «Господи, — подумал лейтенант, — сделай так, чтобы этот человек не положил мне руку на плечо, потому что я не вынесу его прикосновения». Тот, однако, ограничился тем, что показал ему свое левое запястье с вытатуированными цифрами: 12 345.

— Я меньше, чем кто-либо в мире, способен примириться с пытками или оправдывать их применение, хотя бы в принципе, — сказал врач. — Вы знаете мою историю?

— Нет. Откуда мне ее знать?

— Но вам известно, что я еврей?

Лейтенант смутился, будто тот спросил: «Вам известно, что я прокаженный?»

— Ну так вот. Когда мне было четырнадцать лет, меня и всех моих близких гитлеровцы отправили в концлагерь — мать, отца, старшего брата и младшего братишку, которому было всего два года…

— Я думаю, мне незачем говорить вам, что я негр. Мы тоже знаем, что такое гетто.

— Ах, лейтенант. Не сравнивайте… Наша участь в тысячу раз хуже — возможно, это был самый страшный и безумный кошмар истории. Уже несколько тысячелетий, как мы служим человечеству козлами отпущения.