Эрико Вериссимо - Пленник

Лейтенант встал.

— Я пришел сюда не для того, чтобы рассуждать о политике или философии.

— Зачем же тогда вы пришли?

— Не знаю. И не хочу знать.

— Подождите, лейтенант, ведь вы же должны через несколько часов отправиться обратно на родину. Наши дороги разойдутся, и это произойдет здесь, сейчас. Мне хотелось бы докончить. В той подвальной камере перед нами был живой человек, с плотью, костями, кровью, нервами, обладавший душой. Можно ли было приказать пытать его, чтобы спасти… абстракцию? Да, лейтенант, диктатор, о котором я упомянул, любил ссылаться на эту двойную абстракцию, так называемое будущее человечество. Кто те люди, которых бомба должна была уничтожить? В тот момент, когда пленный был в вашей власти, лейтенант, они оставались абстракцией, гипотезой. И кто вам гарантировал реальное существование второй бомбы? Она могла быть просто мстительной выдумкой умирающего террориста.

— Но ведь она оказалась реальностью.

— Это ничего не меняет.

Лейтенант посмотрел на врача в упор и почувствовал, что ненавидит его.

— Вы намерены выместить на мне то зло, которое вам причинили нацисты.

— Какая нелепость! Вы ничего не поняли.

— Теперь я козел отпущения.

Янтарные глаза человека с татуированным запястьем уставились на него. Лейтенант снова заговорил:

— Дело в том, что вы, евреи моей страны, не отличаетесь от белых христиан: вы тоже ненавидите и дискриминируете негров!

— А негры в свою очередь не выносят нас! Стоило мне вас увидеть, как я сразу же почувствовал, что вы антисемит.

Они глядели друг на друга с ненавистью. И тут зазвонил телефон. Лейтенант вздрогнул. («Наверно, ищут меня».) Врач подошел к столу и взял трубку.

— Алло! Да, это я. Что случилось? — Он слушал нахмурившись. Голос, доносившийся с другого конца провода, походил на жужжание пчелы в спичечной коробке. Слушая, врач несколько раз взглядывал на лейтенанта. — Сколько? Какое несчастье! Да, я буду готов через несколько минут.

Он повесил трубку. Его лицо стало бледным и встревоженным.

— Это меня ищут? — спросил лейтенант.

Какую-то долю секунды врач колебался. Потом сказал:

— Случилась ужасная вещь… Самолеты нашего военно-морского флота по ошибке сбросили бомбы с напалмом на дружественную деревню, где стояли наши солдаты… Меня срочно вызывают в центральный госпиталь.

Словно внезапно проснувшись, он развязал тесемку пижамных брюк, сбросил их и стал поспешно одеваться. Лейтенант продолжал стоять посреди комнаты в полной растерянности. Верно ли он понял слова врача?

— Это случилось около часа назад. Мне сообщили, что потери тяжелы… Какое несчастье! По меньшей мере три десятка убитых и более восьмидесяти раненых… Так мне сказали.

Лейтенант растерянно слушал.

— Начинают поступать первые раненые, — продолжал капитан, надевая пилотку. — Джип должен быть уже внизу, он доставит меня в госпиталь. Пошли!

Они вышли из номера.

— Почему вы смеетесь? — удивился врач, останавливаясь у дверцы лифта и нажимая на кнопку вызова.

— Потому что это фарс, трагический фарс! — воскликнул лейтенант. — Три десятка убитых, более восьмидесяти раненых…

Они вошли в лифт. Кабина медленно спускалась.

— Адмирал, конечно, пошлет генералу извинения, — пробормотал лейтенант, — скажет, что он глубоко сожалеет о том, что случилось… и что причиною всему была «ошибка в расчетах». И все останется по-прежнему. Завтра эти же летчики получат ордена за другие такие же подвиги, поскольку жертвами окажутся уже не наши храбрые ребята, а «азиатские крысы».

Не слушая его, врач открыл дверцу лифта и быстрым шагом прошел через вестибюль. Лейтенант пошел за ним, сам не зная почему. Около тротуара стоял джип, за рулем — солдат. Врач вскочил в машину и спросил:

— Хотите поехать в госпиталь, лейтенант?

Лейтенант покорно влез в машину и сел на заднее сиденье. Джип сорвался с места, его сирена взвыла. У лейтенанта было такое ощущение, будто этот резкий звук пробивает ему голову, как стилет. Он заткнул уши. И подумал: «Теперь я буду предан военному суду. Или передан гражданским властям. Как преступник. Командование считает своим долгом сообщить, что сегодня на рассвете наши самолеты из-за досадной ошибки в расчетах и так далее… и так далее… и так далее…»

Горизонт начинал светлеть. На улицах уже появились мужчины и женщины, ехавшие на работу на велосипедах. Сирена джипа оглушительно завывала. Лейтенант посмотрел на небо и снова увидел луну, побледневшую, как и весь небосвод.

Джип остановился у дверей госпиталя. То и дело подъезжали машины, сновали солдаты. Раздавались команды. Когда лейтенант очнулся, он стоял в одиночестве на ступеньке у входа. Врач исчез. Из санитарной машины, остановившейся около тротуара, два человека вытаскивали носилки с раненым. Лейтенант поднялся за ними по лестнице и вошел в госпиталь. В освещенном коридоре ему открылось ужасное зрелище… Сожженный напалмом солдат утратил всякое сходство с человеком — он был похож на ободранное животное — ярко-красная кожа, как у лангуста, только что вынутого из кипящего котла… Бесформенные щеки, уже гноящиеся раны…

Лейтенант прислонился к стене. Голова у него кружилась, глаза заволокло туманом. Он стоял, а мимо несли и несли носилки с кусками обгоревшего мяса. Раненые стонали.

Он вышел на улицу, не ощущая ничего, кроме мучительной тошноты. Спустился по ступенькам, зацепился за носилки, столкнулся с каким-то солдатом и зашагал навстречу рассвету. Жара по-прежнему была тяжелой, гнетущей, неумолимой. Мимо на велосипедах проехали две туземные девушки, и до него донеслись их юные мелодичные голоса. Он остановился — ему показалось, что кто-то произнес его имя. Потом опять пошел, сам не зная куда. Он бродил по переулкам и улочкам, а голова у него словно распухла и делалась все больше и больше… Наконец он вышел на широкую улицу, обсаженную высокими деревьями, за ними виднелась река с медленно плывущими джонками и сампанами.

Из-за угла появился джип. Свет фар на мгновение ослепил его. (Бабочка — студентка-самоубийца — огненный крест.) Машина остановилась около тротуара в пяти метрах от лейтенанта. Солдат военной полиции с автоматом быстро подошел к нему.

— Пожалуйста, — сказал он, — ваши документы!

Но лейтенант услышал фразу, подсказанную ему больной памятью, старинную, страшную фразу, венец несправедливости и угроз: «Держи негра!..» «Держи негра!..» «Держи негра!»

В его груди вспыхнула ярость. Ну нет! На этот раз — нет!

Он бросился на солдата, вырвал у него автомат и пинком в живот свалил на землю. Отпрыгнув назад, он закричал:

— Беги, отец, беги!

Потом спустил предохранитель, прицелился в фары, нажал на спусковой крючок — и глаза чудовища погасли. Охваченный яростной, бурлящей радостью человека, перед которым внезапно распахнулись врата свободы, он поднял автомат и взял на прицел белые тени в капюшонах, скользившие среди деревьев его сада… Скорее, пока они не успели зажечь огненный крест! Автоматная очередь прошила ему грудь слева направо, пригвоздив на несколько секунд к стене какого-то дома. Он выпустил из рук оружие, ноги у него подкосились, он согнулся пополам, изо рта хлынула кровь — лейтенант упал ничком и вытянулся, прижавшись щекой к плитам тротуара… И последними образами, отразившимися в его зрачках, но уже не осмысленными потухающим сознанием, были два черных военных ботинка, меж которых мерцал огонек сампана, пересекавшего реку.