Фридрих Дюрренматт - Авария

Случаются ли еще истории, истории для писателей? Согласится ли еще кто-нибудь рассказать о себе, романтически, лирически обобщить свое «я», испытывая потребность говорить о своих надеждах и разочарованиях и о своей манере любить женщин, говорить совершенно правдиво, как будто правдивость может все это сделать всеобщим — и не в медицинском, и даже не в психологическом смысле? Неужели никто не хочет этого сделать, скромно отступив на второй план, тактично умалчивая об интимном, обрабатывая сюжет, как скульптор материал, развиваясь вместе с ним и, подобно классикам, пытаясь не отчаиваться сразу, когда невозможно не видеть явную нелепость, которая отовсюду выпирает, когда писать становится все трудней, и все более одиноко, и бессмысленно. Хорошая отметка в истории литературы не должна интересовать — кто только не получал хороших отметок, какая только халтура не превозносилась, — требования дня важнее. Но и здесь опять дилемма и неблагоприятное положение книжного рынка. Жизнь предлагает сплошные развлечения, вечером кино, поэзия на полосе ежедневной газеты, для большего, уже начиная с франка, требуется душа, признания, правдоподобие, должны быть выданы высшие ценности, мораль, ходкие сентенции, что-то должно преодолеваться или утверждаться, иногда христианство, иногда модное отчаяние, в общем — литература.

Ну а если автор все решительнее, все упорнее отказывается производить все это, так как ему ясно, что основа его творчества лежит в нем самом, в его сознательном и подсознательном, дозированных в зависимости от обстоятельств, в его вере и сомнениях, и если он все же полагает, что именно это совершенно не касается публики, ибо для нее достаточно того, что он пишет, изображает, лепит, соблазнительно показывает поверхность, и только ее, а об остальном следует молчать, не комментируя и не болтая? Придя к такому выводу, автор приостановится, начнет колебаться, почувствует себя беспомощным, это почти неизбежно. Появляется ощущение, что больше не о чем рассказывать, всерьез начинаешь подумывать об отставке. Может быть, еще удастся сделать несколько попыток, а дальше уже неизбежен крен в биологию — чтобы приблизиться, хотя бы мысленно, к этому извержению человечества, к грядущим миллиардам, к этим беспрерывно поставляющим утробам; или в физику, в астрономию — дать для порядка отчет о подмостках, на которых мы все суетимся. Остальное — для иллюстрированных журналов, для «Лайф», «Матч», «Квик», «Зи унд Эр»: президент в кислородной палатке, принцесса со своим асом, кинозвезды и долларовые личности, выходящие из моды, едва о них заговорили. Наряду с этим будни, в моем случае — западноевропейские, точнее швейцарские, плохая погода и плохая конъюнктура, заботы и неприятности, личные потрясения, но без связи со Всемирным, с положением вещей значительных и незначительных, с цепью необходимостей. Судьба покинула сцену, где идет действие, чтобы подкарауливать за кулисами; не говоря уж о ходкой драматургии, на сцене все становится несчастным случаем — болезнь и кризис. Даже война зависит от того, предскажет ли ее рентабельность электронный мозг, хотя всем известно, что этого никогда не случится, пока вычислительные машины работают исправно; только поражение еще можно предсказать математически; беда произойдет в том случае, если будут допущены фальсификации, запрещенное вмешательство в электронный мозг. Но и это не самое страшное. Страшнее, если ослабнет гайка, какая-то катушка придет в негодность, ошибочно сработает клавиша — конец мира из-за технической ошибки, короткого замыкания. Итак, больше не грозят ни бог, ни возмездие, ни судьба, как в Пятой симфонии, одни только несчастные случаи на дорогах, прорывы плотин из-за ошибки в чертежах, взрыв завода атомных бомб, вызванный рассеянностью лаборанта, плохо закрытый чан с бактериями. В этот мир аварий ведет наш путь, на его пыльном краю рядом со стендами, рекламирующими обувь фирмы Балли, «студебеккеры», мороженое и памятники жертвам катастроф, случаются еще истории, где в заурядной личности вдруг проглядывает человечество, мелкое происшествие вырастает до масштабов всеобщего, обнаруживаются правосудие и справедливость, может быть, даже милосердие, случайно пойманное, отраженное в монокле пьяного.

Несчастный случай, впрочем безобидный, авария и на этот раз: Альфред Трапс, назовем его имя, — текстильный вояжер, сорока пяти, еще не располневший, приятной наружности, с приличными манерами (хотя и выдающими известную дрессировку, за которой проглядывает что-то от лоточника), — этот наш современник только что двигался в своем «студебеккере» по одной из больших улиц маленького городка и мог уже надеяться через час добраться до места своего жительства, города побольше, когда машина забастовала. Она просто не шла дальше. Красная лакированная машина беспомощно лежала у подножия небольшого холма, вдоль которого протянулась улица. На севере нависло густое облако, на западе солнце стояло еще высоко, почти как в полдень. Трапс выкурил сигарету и попытался исправить машину сам. Владелец гаража, который в конце концов перетащил «студебеккер» к себе, заявил, что повреждение нельзя устранить раньше завтрашнего утра, нарушена подача бензина. Так ли это, выяснить было трудно, да и не стоило пытаться: автомеханикам вы сдаетесь беспрекословно, как когда-то рыцарям-разбойникам, а еще раньше — местным богам и демонам. Разумнее, вероятно, было бы, потратив полчаса, вернуться на железнодорожную станцию и отправиться хоть и несколько осложненным, но кратчайшим путем домой, к жене, к детям — все четверо мальчики. Но Трапс решил заночевать. Было шесть часов вечера, жарко, стояли самые длинные дни, городок или, вернее, селение, на краю которого находился гараж, выглядело приветливо, разбросанное вдоль лесистых холмов; на маленьком возвышении — кирха и пасторский дом и древний могучий дуб, укрепленный железными кольцами и подпорками, все солидно, чисто, даже навоз перед крестьянскими домами старательно сложен и утрамбован. Где-то неподалеку фабричка и множество трактиров и гостиниц, одну из которых Трапсу когда-то хвалили, но все комнаты были заняты участниками съезда скотоводов, и текстильному вояжеру указали на виллу, где иногда принимают постояльцев. Трапс колебался. Еще можно было вернуться домой поездом, но его соблазняла надежда на какое-нибудь приключение, бывают же иногда в селениях девушки, как на днях в Гросбистрингене, которые умеют ценить текстильных вояжеров. Поэтому он, приободрившись, направился к вилле. Звон колоколов кирхи. Коровы идут ему навстречу, мычат. Вот одноэтажный дом в большом саду, ослепительно белые стены, зеленые жалюзи, наполовину закрыт кустами, буками и елями, со стороны улицы — цветы, главным образом розы, среди них пожилой человечек в кожаном фартуке, возможно хозяин дома, ухаживающий за своим садом.