Анатолий Бакуменко - Придурок

— Светлана Михайловна мне говорит: «Юра, у нас сегодня будет Экк. Ты обязательно приходи. Он придёт не один, он придёт с женой. Она у него кореянка. Она помогает ему в работе». А я думаю, что за Экк такой? Но молчу. Потом подходит ко мне Козырев. Говорит, у Светланы Михайловны сегодня будет Экк. Ты обязательно приходи. Она просила тебе передать, Экк придёт не один, он придёт с женой. Она у него кореянка. Она помогает ему в работе. Я спрашиваю: «А Экк — он кто?» «Экк? — удивляется Козырев. — Ты не знаешь, кто такой Экк?! — восклицает он укоризненно. — Экк поставил «Путевку в жизнь», Мустафу!.. Помнишь?» Я, конечно, помню… вспомнил. Ну, я пришёл к Андреевым. Встречает её муж, этот знаменитый Юрий Андреев. Говорит: «Юра, у нас сегодня в гостях будет Экк. Он придёт не один. Он придёт с женой. Она кореянка. Она помогает ему в работе». Представляете? «Угу», — говорю я. В столовой уже наши сидят. У всех лица!.. глаза скошены, друг на друга боятся взглянуть. Входит Светлана Михайловна, а за ней старичок и женщина смуглая возраста неопределённого. Одним словом, кореянка.

— Я Экк, — говорит старичок. — Я пришёл к вам не один, — говорит он. — Я пришёл со своей женой. Она кореянка. Она помогает мне в работе.

— Вы представляете? — говорит Юра. — Сдержаться от хохота было трудно, но все выдержали.

— А Экк? — спрашивает Пётр. — Что Экк? — Что он говорил?

— Да я же слушать уже не мог. У меня приступ начался, я с хохотом пытался сладить. Голова до сих пор кружится…

— Жаль. — Что жаль?

— Мустафу жалко. Он наш, он мариец. «Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил. Мустафу Жиган зарезал. Колька-Свист похоронил».

— Это откуда?

— Не знаю. Может, из фильма, а, может, в городе у нас, в Йошкар-Оле, сложили так. Не помню.

— А Мустафа — разве это марийское имя? Вы же не мусульмане.

— Мустафу Йыван Кырля играл. Его потом после 37-го расстреляли.

— За что? «Враг народа»?

— Враг. «За что» — интересный вопрос, но ответа на него в пределах человеческого разума найти трудно. Может, и невозможно. Потому что сразу появляются и другие, на которые тоже невозможно ответить: почему? зачем? для чего? Какова цель этих убийств, смысл человеческий, общественный… Корысть, если она была, в чём она? Все вопросы риторические, потому что нет на них человеческого ответа. На такие вопросы — либо молчание, либо мычание.

Мы возвращаемся в комнату, а там уже Света на руках у Жени. И он её кружит, и пола розовой её пелеринки отлетает, и Пётр, который и не Пётр уже, а самый что ни на есть настоящий Илюша уже, — Илюша конфузится и отводит глаза, но никак не может глаз своих оторвать от нежного, от розового её бедра, а она задорит его и рукой ещё дальше отводит край пелеринки и смеётся. И Женя смеётся. И всем смешно оттого, что он отводит глаза, да так и не может с собой справиться. А Света пальчиком грозит, а Света шалит:

— Ай да Илюшка! Ай да проказник!

— Ты уж, Дед, не смущайся, — говорит Женя, опуская жену. Но только он сел, а она уже у него на коленях. И так весь вечер.

— Светик, ну хоть чаем нас сперва напои.

И она нас поит чаем, и мы едим сдобные питерские баранки, и эклеры, и буше, и вечер летит, летит!.. Ах, куда же он летит питерский тот вечер?!.

Гришка — он всё о том же, он всё о своём. Он у нас поставляет всяческие нелегальные новинки: мысли или брошюрки, или книжечки, или листочки какие-то, откуда-то списанные. А однажды притащил в твёрдом переплёте, и не машинописный вовсе, притащил в твёрдом переплёте томик: «Раковый корпус». И, заметьте, цены на концевой полосе обозначено не было. И издательства — не обозначено. И года. Выходных данных вообще — не было.

— Откуда?

Молчит… да посмеивается — голова плешивая!

Он, как и Женя, историк, но ещё не кончил курс. И у него есть мечта. Он хочет жить в свободном мире. Где-нибудь в Париже, где-нибудь в ФРГ… Там! Где-нибудь!..

— Если они откроют границы, весь народ за границу сбежит, — говорит он.

— А я думаю, что нет, — говорит Проворов. — Танцоры, певцы — те могут, а литератор без России жить не сможет. Бунин всю жизнь свою французскую только о родине и писал. Так и любой другой.

— Что ж Солженицын печатается за границей?

— Писатель не может писать только в «ящик». Ему читатель нужен. А слово его и из-за границы дойдёт.

— Если бы отпустили, он сбежал бы сразу, — говорит Гришка. Он уверен.

Вряд ли. Корни солженицынские в России. Он без неё жить не сможет. Не тот автор. Вот Вознесенский сможет, а он не сможет. Да и слышал я его интервью. «ВВС» или «Свободе» — не помню. Там корреспондент его спрашивает, почему он не переедет на Запад? Запад бы его принял. А он ответил, что переезд его невозможен, потому что сразу изменится точка отсчёта. Потому что, если он пишет здесь, то это критический взгляд русского человека на русскую действительность. А если он то же будет писать за рубежом, его вещи будут иметь другой оттенок, оттенок критиканства… нет, я не могу… не смогу передать точно смысл его слов. Но мне кажется, он произнёс слово «клевета».

— Выдумываешь ты всё, Дед… Не мог он такого сказать.

— Знаете, я так уверен был прежде… Нет, мне кажется, так он и сказал… в действительности, — говорит Пётр, но в глазах его я не вижу уверенности. Хотя… хотя и мне кажется, что я слышал это интервью. Но я не стану говорить об этом вслух.

— Ты какой-то половинчатый. Недоделанный ты какой-то, Дед!.. — упрекает его Гришка. — Да и какой ты Дед, в самом деле?! Ты и не Дед вовсе. Ты!.. Ты не то Петрушка, не то Илюшка какая-то. Серединка на половинку. Ха, да и только! — обзывает его Гришка и отворачивается. Это он сердится так. Он добрый, он славный. Просто он любит крайности.

— Ты не обижайся на него, Дед, — говорит Женя.

— У нас сегодня особый день, — говорит он. — Светик сегодня впервые на работу вышла. Шеф (это женин руководитель) её в читальный зал Библиотеки Академии Наук устроил. Сокращенно БАН. Она мне утром говорит, я в баню пошла, понимаете? Она у меня в БАНе работает. В бане, понимаете? Какого?!

— Кому шайки-лейки? — смеётся Света. — А может, спинку потереть, — понижает она голос и глазками так делает. Ну, как тут устоять!

— Ладно, — говорю я и вздыхаю. — Три спину.

— Щас! — говорит, а голосок как у лисоньки.

— Щас! — говорит, а глазками томно так делает сквозь опущенные ресницы.

— Шас, — говорит и со спины заходит, а там уж и пускает веселые свои кулачки в прогулку по моей спине. Ох, спинушке моей!..

— В Париже сейчас хорошо! — говорит Гришка.

— Тебе-то откуда знать?

— Я-то уж знаю!.. Знаю. Я-то уж… Свобода. Понимаешь? — сво-бо-да!

— А здесь ты чем не свободен?

— Мир должен меняться, — говорит он. — Я хочу, чтобы джинсы (ну, хоть арабские какие-нибудь) вышел за угол и купил.