Анатолий Бакуменко - Придурок

— А вот послушай, — говорит Проворов. — Ты историк и тебе это знать стоило бы. Крестьянам оплачивали их труд натуральным продуктом. Тем, что они в поле производили: зерном, картофелем, овощами, а мясо они для себя только на собственном дворе выращивать могли. Так вот, они получали натуральный продукт, а налоги государству должны были оплачивать деньгами, а где их взять? Вот и шли на колхозный рынок торговать, а горожанин их за это спекулянтами обзывал. А «хрущобы» — это, опять же, отдельная история. У нас в 51-м только три жилых кирпичных многоэтажки было: два правительственных дома, да наша «сороковуха», в нём гастроном номер сорок на первом этаже был. И это всё. Остальное — бараки да деревянный частный сектор. Когда же «хрущевки» пошли, город мгновенно вырос. А денежная оплата труда колхозников, это, считай, бескровная революция.

— Ты откуда знаешь всё это, Дед? — спрашивает Женя.

Проворов смотрит сперва серьёзно и… напряжён он. И, вообще, чувство, что он не здесь вроде. Вроде видит сейчас свой задрипанный городишко, с вьюгами, воем ветра, с чёрными пятнами выплеснутых прямо на свежий снег помоев. Прямо у дома, прямо у палисадника, прямо в белый снег на улице нашей, на Пушкина. Где ты, родная моя Йошкар-Ола? Ау!

Улыбнулся Проворов. Как всегда, беззлобно, открыто, и руки разводит?

— Так мы же, — он на меня кивает, — мы же не с Киеву, не с Питеру, не туляки даже мы, мы с Йошкар-Олы, а это, хотя и столица республики, но такая провинция, что в ней всё на виду. То, о чём в Питере не услышишь, что в Москве не увидишь, то у нас и увидеть можно, да и понять. Что в Москве не поймёшь. Иной раз кажется, это и страна другая. Интересно, я раньше и подумать так не мог, а тут — влетело… в голову…

— Ветром это тебе, Илюшенька, надуло, — смеётся Светик.

— Вы подумайте, скоро Новый год, говорит она.

— Вы подумайте, где встречать будем, — говорит она.

— А здесь? — спрашивает наглеющий Григорий.

Мы смеёмся. Нам здесь хорошо. И мы никуда не хотим ухолить.

— Где тут ёлку вместишь? Здесь ёлку вместить никак не возможно, — говорит Светик.

— А мы и без ёлки обойдемся. Тебя ёлкой нарядим. И хороводы вокруг водить будем, — говорит Григорий.

— Можно в общаге встретить. Гурьбой по всем десяти этажам пройдём сверху вниз. Нам не привыкать.

— И общежитию…

— Гурьбой теперь вряд ли получится. Такое только Серёжка Казаков умел устроить. Но то Серёжка… Может, Балакина организовать?

— Не-е… Он тихий. Он только для себя.

— Можно и у нас. Как-нибудь вместимся, но подготовка вся на вас. Я в Москву еду, — говорит Женя. — На неделю. В Ленинку и ещё там по одному делу.

— Какому?

— Секрет, говорит Света и пальчик к губам прижимает: «Молчим, мол… Никому, мол, не скажем».

— Да нет, — смеётся Женя. — Какой тут секрет, никакого секрета: я с будущим своим оппонентом знакомиться еду. Жуть берёт: он единственный специалист по Елизавете. Это его собственный «кусок пирога». Только его и больше никого. Боюсь, делиться не захочет.

— А ему-то что?

— Зачем же ему конкуренты?

— Жень, ты преувеличиваешь. Ну, ты представь, будешь ты профессором, и что, аспирантов валить будешь, чтобы от пирога не откусили, а? Ты же серьёзный человек, и труд твой серьёзный, а не переливание пустопорожнее. Ты же исследователь. Так тебе ли бояться?

— Идеалист ты, Илюша, — говорит Светик и головкой качает.

Мы уходим, мы в длинном и узком коридоре, и я вижу, как движутся руки ребят, когда одевают они куртки, что-то говорят незначительное, как Светик целует Илюшу, как Женя стоит в чёрном свитере и спортивных штанах, у которых ужасно вытянуты коленки, а на босых ногах его стоптанные тапочки. Зачем-то это чётко фотографируется моей памятью.

Мы уходим.

— Пока…

— Пока…

— Пока..

— Пока.

Мы едем автобусом до площади Восстания. Здесь мы расстанемся.

Отсюда каждый отправится восвояси. Юра с Гришкой останутся на Невском… останутся на Невском. Может, оттого, что не пришла ещё минута их судьбы.

А мы с Проворовым спустимся в глубокую глотку метрополитена, и его путь будет к Парку Победы в студгородок на Ново-измайловском, а мне надо на Финляндский, чтобы добраться до Лисьего Носа, где я уже неделю как снимаю комнатушку в доме, что напротив церкви. Утром меня разбудят колокола, а без пяти одиннадцать, пройдя уже несколько раз мимо, я встану перед дверью подъезда номер четыре на Литейном. Меня вызвали повесткой, и я догадываюсь, что мне хотят предложить работу здесь по окончании института, как предложили в своё время Володе Фомичеву, когда он кончал последний курс, и я так и не придумал тех важных и умных слов, что необходимы для отказа от такого почётного предложения. «Большой» и серый дом…

И потом…

А потом у меня будет болеть и мозжить левый висок, тот, по которому мне врезали в апреле. Он будет стонать от боли, мешая понять что-то и даже мешая о чём-то подумать, и единственное, что останется во мне — это желание, какого угодно, конца, и я буду жить в оцепенении, дожидаясь конца. Какого угодно, но конца. Мне повезёт, и я неожиданно словчу, но это не решит ничего, и я буду заторможен. Кажется, мозги мои будут заморожены, и я буду ждать день, а потом много дней ещё, а потом много недель ещё, а потом месяцев, а потом год. Буду ждать конца. И когда-нибудь он придёт.

А Проворов летел в визжащем колёсами по рельсам вагоне метро, смотрел на отраженные в окне лица пассажирок, не вглядываясь в них привычно, но проносящиеся мимо огни в туннеле создавали иллюзию, словно лица эти влетали в окно из тьмы, отражались в нём и уносились прочь, исчезая в бесконечности прошлого.

Он был недоволен собой. Он был недоволен собой, потому что, как всегда, говорил не то, не о том и говорил не так, как нужно бы. Потому что смысл терялся в произнесённых словах. Потому что… потому что… нужно владеть особым даром, которого у него нет. Этот дар: быстрота реакции в диалоге, а он тугодум, которому надо много времени, чтобы найти те слова… чтобы одеть мысль в такие слова…. Чтобы выразить мысль словами и быть понятым. Понятым?.. или для того, чтобы уяснить и понять собственную свою мысль…

Уяснить и понять. Да. Пожалуй, это так. Уяснить и понять собственную свою мысль. Осознать её. Но для чего? Только для того, чтобы донести её до другого, до собеседника? Ведь всё то, что происходило в его голове, не требовало оформления, материализации в словах не требовало. Это был просто мысленный поток, который не требовал слов, понятий. Слова только мешали словно, слова лишали мысль эластичности, огрубляли и тормозили её движение. Слова врывались только, как метки, обозначающие путь, но само движение, вся динамика вербальная, казалось, обходилась вообще без опоры на вторую сигнальную систему. Это, как погружение в музыку. Где есть чувства, которые куда более значительны, чем те слова, которыми мы пытаемся описать их. И в этом крылось глубокое противоречие; противоречие, которое принял он на себя сам, правда, неосознанно, потому что нельзя заниматься словесным творчеством, заниматься творчеством литературным и обходиться без слов…