Николай Никандров - Диктатор Пётр

– Какие ужасы распространяет ваш доктор! – задрожала москвичка.– Доктор не прав, и вы скоро поправитесь! Если на примусы и мясорубки цены московские и ваши скоро сравняются, тогда вы будете поставлять нам другие товары. Сейчас, например, нам есть расчет еще брать у вас: пилы, чернильные карандаши, горький перец…

– Вот из-за такой жизни нам, Наденька, и важно толком от тебя узнать, можно ли в ближайшее время надеяться на какую-нибудь перемену? – неизменно сворачивала бабушка разговор в сторону политики.– Что у вас в Москве говорят об этом?

– Я уже вам сказала,– отвечала москвичка,– что в Москве о политике не говорят. Москва живет деловой жизнью.

– Очень жаль,– сказала бабушка.– А у нас, на юге, наоборот, политика стоит на первом плане. Ночью лежишь, не спишь, слышишь: булькает в животе, и думаешь, что это где-то вдали начинается канонада: французы и англичане к нам пробиваются. А потом видишь, что это в животе, и так сделается обидно, что все нас бросили!

Москвичка рассмеялась.

– У нас в Москве от этого излечились давно и уже никого не ждут,– сказала она.

– Неужели не ждут? – упавшим голосом спросила бабушка.– Это будет ужасно, если никто не придет.

– А кто же может прийти?

– Все равно кто. Лишь бы пришли. И мы тут не теряем надежду, что вот-вот кто-нибудь придет.

– Напрасно,– опять засмеялась москвичка.– В Москве когда-то тоже верили в это "вот-вот", назначали сроки, ждали, томились, мучились. А с тех пор, как окончательно уверились, что никто не придет, и зажили обыкновенной жизнью, всем сразу стало хорошо. Конечно, так будет и у вас. Бросьте эти ожидания, займитесь делом, и вы увидите, как вам будет хорошо.

Обе хозяйки, было слышно, что-то промычали в темноте ей в ответ…

Детям тоже долго не спалось.

– Я-то твой шоколад не украду,– говорила в темноте со своей постели Нюня.– Лишь бы ты мой не украл!

– Я тоже твой не украду,– обещал Вася.

Минуты две длилась пауза.

– Вася, ты спишь?

И, не получив ответа, Нюня, босая, осторожно крадется в темноте к своему шоколаду и перепрятывает его на другое место.

– Нюня, ты спишь? Отчего же ты вдруг перестала дышать? Ой, притворяешься…

И Вася ощупью отправляется в такую же экскурсию. Вася хитрее Нюни, и, переложив свой шоколад на новое место, он долго еще путает следы, нарочно возясь и шурша в потемках в разных местах комнаты.

Петр бредил:

– Слышу, по запаху слышу, у вас в кухне опять молоко убежало!.. Самые сливки ушли!..

Х

Расставание с теткой было такое же трогательное, как и встреча. Уехала она ранним утром, в волнении едва выпив на скорую руку один стакан чаю.

Жан, бегая за лошадьми, принес в распоряжение семьи еще целый каравай белого хлеба и еще фунт сливочного масла, хотя от вчерашнего дня оставалось и то и другое.

Жан положил прекрасное начало дня, он как бы задал этому дню с утра правильный тон, и весь этот день обещал быть для семьи Петриченковых столь же хорошим, как и вчерашний. А завтрашний день, без сомнения, будет для них еще более лучшим, чем сегодняшний. Они будут удаляться и удаляться от прежних трудных дней…

И, может быть, первый раз в жизни таким близким, родным и, главное, таким значительным показалось им утреннее чириканье слетевшихся в садик воробьев. Так, так, чирикайте, чирикайте! Хвалите, хвалите жизнь! Приветствуйте, приветствуйте первые лучи восходящего солнца. И нежное благоухание роз и холодноватый запах росы, неразрывно смешанный с травянистым запахом молодой зелени, все принималось сердцем глубоко и по-новому. И все представлялось новым, весь мир, вся жизнь на земле, как бы впервые начинающаяся этим прекрасным июньским бледно-розовым утром.

Хозяева, всей семьей, только что проводили за калитку московских гостей и теперь возвращались обратно в дом. Они проходили садиком, под сплошным шатром темно-зеленых листьев винограда, трепещущие верхушки которого уже были охвачены сверкающим золотом солнца.

Бабушка остановилась среди садика и, настороженно подняв указательный палец, прислушивалась.

– Что-то больно рано летает сегодня аэроплан,– сказала она.– Еще никогда так рано не летали. Должно быть, кого-нибудь высматривают, боятся. Может быть, французы и англичане где-нибудь показались. Вот побегут!

– Это, мама, не аэроплан,– заметила Ольга, тоже проходившая садиком.– Это автомобиль на нашей улице стоит и гудит.

– А я думала, аэроплан. Жаль.

И бабушка с видом неудачи тряхнула головой.

Тут же вертелись, попадая всем под ноги, дети, они были вялые, заспанные, неумытые, казалось туго соображающие с утра.

– Мама,– спросил Вася, протирая кулаками глаза и с интересом раздавливая на земле большим пальцем босой ноги какую-то цветную букашку.– Мама, а сколько они нам денег оставили на примусы и мясорубки?

– О! – неприятно удивилась мать.– А вы уже пронюхали! Это не ваше дело! Да и вы все равно не знаете цену деньгам!

– Ну, а все-таки? Порядочно оставили? Приблизительно сколько?

– Я же говорю, Вася, что это не твое дело!

– Уу! Значит, нельзя спросить?!

– Нельзя!

– Ага! – хвалилась Нюня, поддразнивая брата.– А я видела, сколько они оставили бабушке денег!

– Сколько? – спросил Вася.– Много?

И он пристал уже к ней, шагая туда же, куда и она.

– Вот такую пачку,– показала руками Нюня.– Там их неделю считать надо.

– Ого! Порядочно. А как же ты увидала?

– Слышу, то громко говорят, а то вдруг тихонько заговорили: "А дети спят? а дети не увидят?" Ну, думаю, значит, что-то интересное будет. Вскочила, подкралась к дверям, не дышу, смотрю – и вижу: тетя Надя раскрыла тот узенький красный чемоданчик и давай отсчитывать бабушке деньги и давай отсчитывать!

– Говоришь, большую пачку оставила она бабушке? – заулыбался Вася.

– Здоровую! – ударила ладонь о ладонь Нюня.– Маленькую бы так не прятали!

– А прятали?

– Ого! Еще как! Бабушка носилась-носилась с деньгами по квартире, пока наконец куда-то не засунула их.

– Долго, говоришь, носилась? – заспанно засмеялся Вася.– А где спрятала, значит, неизвестно? Ну все равно потом узнаем.

Тотчас же после отъезда богатой тетки, войдя из садика в дом, все медленно пошли по квартире, из комнаты в комнату, с такими лицами, как будто не были здесь долгие годы. Останавливались среди комнат, стояли, смотрели вокруг, испытывали странное тонкое волнение и находили во всем какую-то глубокую перемену. Или чего-то недоставало, или что-то появилось лишнее… И все казалось маленьким, провинциальным, патриархальным, давно отжившим свой век. Мебель – жалкая, потолки низкие… Точно это был уже не тот реальный дом, в котором они жили сейчас, а лишь одно воспоминание о доме, в котором они когда-то родились и провели далекое-далекое детство. И жизнь с тех пор ушла вперед, а домик в три оконца на улицу остался прежним.