Игорь Сапожков - День Жизни

— А какое вино в ассортименте? — продолжал интересоваться прапорщик.

— Нету… — комсомолка прищурилась и гордо приподняла подбородок, словно только что, одержала маленькую, но очень важную победу.

— А что есть? — не терял надежду Карл.

— Есть кефир… Между прочим нашего, Ордена Трудового Красного Знамени, молокозавода имени революционного матроса Железняка, — неожиданно разразилась она длинной фразой.

— Свежий?

— Позавчерашний…

— Налей сотку…

Сервис превзошёл все ожидания. Через минуту к столику подскочила бойкая барменша, ловко протёрла его влажной тряпкой, оставляя радужные разводы и установила напротив Пойды, стакан до половины заполненный, чем-то серым… Прапорщик огляделся, его трезвые зрачки, выхватили из прочих предметов телевизор, прикрученный к полке стальными скобами. Звук был выключен, на экране, один из членов политбюро, будто рыба в аквариуме, беспомощно открывал-закрывал рот. Не обращая внимания на «слугу народа», Пойда не таясь достал из внутреннего кармана пузатую, зелёную флягу, взвесил на руке и зачем-то взболтнул её. Затем он филигранно, по стеночке сосуда, что бы не смешать две консистенции долил самогоном из фляги стакан до самого края. Рука не дрогнула, вопреки всем законам физики, жидкость небольшой аркой возвышалась над стаканом. Настроение у Пойды стало улучшаться. Он посмотрел на девушку, в надежде, что она оценит его ловкость, но комсомолка увлечённо читала.

— Что читаешь, барышня?

— Гиви Мопасяна, — не отрывая глаза от книги проговорила она в ответ и добавила со вздохом, — за любовь пишет, может читали?

Прапорщик не стал отвечать. Он подождал ещё мгновение, затем шумно выдохнул, жадно схватил стакан и по-гусарски браво влил в себя его содержимое. Самогон стремительно исчез, ему вдогонку лениво стекал кефир. Пойда минуту сидел с закрытыми глазами, крепко сжимая стакан в руке. Его душа дрожала от счастья, захотелось одновременно петь и драться.

Девушка наконец-то оторвала глаза от книги и дождавшись, пока посетитель поставит пустой стакан на стол, произнесла:

— Да вы, гурман, милый друг! — и загадочно улыбнулась. Покончив с коктейлем Карл Пойда ушёл не попрощавшись, оставив щедрые чаевые. Всё было как прежде, он остался доволен…

Конец августа выдался знойным и душным. Время тянулось тоскливо, как торжественный митинг посвященный очередной годовщине Великой Октябрьской Революции. Солдаты были заняты каждый своим. Лёнька Самосвал старательно обшивал шинельной тканью обложку дембельского альбома. Эдик Парамонов, что-то бренчал на старенькой, но стройной гитаре, напевая себе под нос прилипчивую мелодию из детского мультфильма. Малафеев продолжал спать, но сон его был тревожным, он просыпался каждые двадцать минут, спрашивал сколько осталось до обеда и когда узнавал, разочарованно засыпал. Казалось, что долгожданный обед не наступит никогда… Амиранчик решительно закрыл последнюю страницу журнала и механически взялся за первую. Проголодались даже обычно равнодушные к еде, Алиев и Валиев.

Тем временем Парамон отложил гитару и вынес из вагона-бытовки, аккордеон. Он нашёл его на стройке, инструмент был засыпан опилками и обрезками досок, в мехах зияла рваная дыра, несколько клавиш и кнопок были выбиты напрочь. Эдик долго и тщательно его восстанавливал, аккордеон оказался видимо трофейным, медная табличка на гладком боку гласила «HOHNER Verdi III Musikinstrumente GmbH & Co. 1940» После ремонта, даже скорее реставрации, инструмент звучал добротно, но быстро расстраивался, уставал… Парамон уселся в тени натянутого настолбы брезента, бережно поставил HOHNER на колени, улыбнулся и запел:

«Наше счастье постоянно, жуй кокосы, ешь бананы, Жуй кокосы, ешь бананы, Чунга-Чанга…»

— Э, Парамон, завязывай про продукты! Ну что за привычка дурацкая? Я вообще на пустой барабан музыку не воспринимаю, — спросонья рявкнул Малафеев, — сколько там ещё до обеда?

Эдик был очень музыкальный ребёнок, ну ещё бы, ведь его мать работала в городской филармонии аккомпаниатором, всё его детство прошло на репетициях и в выступлениях, в кругу музыкантов и певцов. Гармонией звука с ним занимался завскладом филармонии Теодор Лещинский-Второй, сольфеджио и музыкальный диктант он проходил с костюмершей Генриеттой Робертовной Гольц, теорию музыки с пожарником дядей Модестом, музлитературу с ночным сторожем Карлом Тер-Керосяном. «Что бы услышать объём звука, строй, композицию, лад, надо в нём раствориться…» — учил завскладом и Эдик растворялся. Он жил в мелодике и ритме, разных размерах и ключах, он пел с дядей Модестом революционные марши и засыпал под монотонные рассказы сторожа Карла Мхеровича о великом и бескорыстном Бахе, о гениальном и вечно юном Моцарте, сумасшедшем и уродливом Вивальди. К 14 годам у Эдика выработался абсолютный слух, к 16 он играл на всех музыкальных инструментах, имеющимися на складе в филармонии.

Однажды в город на республиканские гастроли, приехал ансамбль ложечников. Всё шло хорошо, ложечники разместились в общежитии Музучилища, раз в день они репетировали, остальное время осматривали местные достопримечательности — похожий на скелет динозавра, памятник первому трактору и скамейку в районе вокзала, на которой проездом из Рима в Киев, курил Гоголь. Неприятности начались в день первого концерта. Утром солист получил телеграмму — умерла тёща. Он не раздумывая рванул на вокзал:

— Петя, — на ходу объяснялся солист с руководителем ансамбля, — такое раз в жизни бывает, я должен видеть своими глазами, как её зароют!

— А как же концерт? Как же гастроли? Мы ведь готовились целый год! Я тебе этого не прощу, — Петя театрально, двумя руками, взялся за сердце.

— Если я не успею на похороны, я сам себе этого не прощу…

Толстый руководитель ансамбля Петя, в расшитой цветными снежинками косоворотке, ел уже четвёртый валидол, когда Эдик пообещал ему помочь. Солист-ложкарь научил его играть на ложках в такси, по дороге к вокзалу; водитель, кстати бывший бубенщик, тоже принимал активное участие, давал дельные советы. Репертуар ложкарей был обширный, от камерных произведений Шумана до фольклорных композиций про валенки и камыши. Подмену никто не заметил, ансамбль провожали овациями, больше всех цветов унёс новый солист…

В первый день службы в армии, как только новобранцев вымыли в бане, переодели в военную форму и построили на плацу, перед строем появился молодцеватый, бравый прапорщик. Он медленно шёл вдоль шеренги, потом остановился и зычным голосом скомандовал: «Музыканты, три шага вперёд, шагом марш». Из строя вышел один Эдик, прапорщик сдвинув фуражку на глаза, почесал затылок и добавил уже тише: «Да… Не густо…» Со всего призыва собралось семь музыкантов, ноты из них знал один Эдик. На первой же репетиции прапорщик Дудкин объявил: «Товарищи музыканты, будем разучивать новый марш, написал Пётр Ильич Чайковский, утвердил Член Военного Совета, полковник Зубров!» У Егора Васильевича Дудкина был абсолютный слух, он по звуку при разливе, запросто отличал палёную водку от казённой, по шагам в коридоре безошибочно определял настроение замполита Литра, по скрипу открывающихся на КПП [5] КПП — Контрольно-Пропускной Пункт. ворот — знал кто приехал в часть и с какой целью.