Артур Филлипс - Прага

Однако девчонка скидывает одежду так быстро и так ловко, что Джон понимает, насколько стриптизерши опытнее среднего человека в раздевании, и его приоритеты сдвигаются.

Позже девушка говорит:

— Теперь я изображу для вас финниш, о'кей?

Сначала Джон думает, что та споткнулась о запутанную словарную проблему или, может, предлагает ему какие-то особые услуги скандинавского происхождения, но нет: она глядит на него взглядом утомленной официантки в конце смены.

— Сейчас, мистер? О'кей? Сейчас? О'кей?

— Да, ладно, боже мой, давай, и…

Но от ее криков и стонов уже дрожат Джоновы фотографии в рамках, поток киргизских слов наполняет его уши, превосходно иностранных, переводимых как ему захочется.

К сожалению, проходит немало времени после ее рывка к победе, пока Джон понимает, что она ждет такого же финала и от него; ей нужно отметиться и уйти с работы.

— Чего-то еще, мистер? Чего-то еще?

Джон закрывает глаза. И в этой новой темноте он, молотя киргизскую девушку, представляет, как он молотит… именно эту самую девушку с единственной разницей — ему это нравится. Он представляет, как рычит от мужской, земной радости, вонзая ногти в те ее части, в которые он на самом деле сейчас вонзает ногти, только ощущая упругость и с напряжением, какого он никогда не достигал в реальности. Воображаемая девушка смотрит на него, ее глаза расширяются в нарастающем возбуждении, и за закрытыми веками Джон представляет, как его собственные глаза широко распахнуты и распахиваются все шире от жара и электричества, что окатывают его, огнем текут по хребту и копчику. Он видит, как эти двое счастливых людей наслаждаются друг другом без сомнений и без задних мыслей, живут только в этом ядерном объятии и нигде больше. Он представляет, как их руки стискивают друг друга, пока малиновая кровь не выступает вокруг надрезов, которые ее ногти оставляют на его суставах. Он представляет, как два тела прижимаются друг к другу все тесней и тесней, пока расстояние между ними не стирается вовсе.

Бесполезно. Он открывает глаза и видит, что она тоже смотрит на него, с нетерпением. Джон стискивает подушку за ее спиной.

— Чего-то еще, мистер? Чего-то еще?

— Заткнись, бля. Сказал же, бля, нет, — рявкает Джон. Опять закрывает глаза и зарывается лицом между ее грудей, выгибает спину и со стоном возвращает ее любезность, тоже изобразив «финниш».

Последний вечер Джонова 1990 года: Джон и Ники в поцелуе на углу под фонарем, валит липкий снег (становясь из белого желтым, а потом опять белым, по диагонали пересекая свет). Они спускаются в полный народу «Блюз-джаз», американский певец посвящает финальную песню в исполнении своей группы — «Джорджия у меня на уме» — памяти Сталина. К тому времени, когда Джон возвращается с тремя стаканами, Ники уже уселась и представилась Наде, и две женщины через стол склоняются друг к другу, перепроговаривая слова, чтобы те прорвались сквозь слишком громкую музыку и болтовню.

— Дорогой мой мальчик, она уже нравится мне намного больше, чем девица с челюстью. Можно потрогать твою голову, девочка моя?

— С челюстью? — спрашивает Ники своего спутника, наклоняя голову и давая старинным пальцам потрогать текстуру ее скальпа. — С челюстью?

— Не обращай внимания, Долгая история.

Он слышит, как Ники говорит:

— Я так много о вас слышала.

Ему слегка удивительно, что самопровозглашенная королева искренности упала до пошлой вежливости и ложной живости: он никогда не говорил ей о Наде.

Немного назад: Джонова новогодняя экспедиция начинается несколькими часами раньше в отделе новостей «БудапешТелеграф», где люди бродят вокруг своих столов и стесняются коллег — людей, которых видели каждый день месяц за месяцем. Без Чарлза и Харви, которые уехали в Швейцарию кататься на лыжах («Швейцарки на морозе жарки», — ни с того ни с сего заявил Харви, и Чарлз у него за спиной закатил глаза), Джон по-настоящему тоскует и надеется, что появится Ники. У него не хватит духу вступить в 1991 год ни с кем другим, даже с Карен Уайтли, которая в последнее время ходит с видом прозрачного, изнуренного и пресыщенного все-или-ничего-разочарования, перевитого золотой нитью иронического навязывания вины, со всех сторон обрызганного пьянящим я-все-еще-доступна запахом ванильного дезодоранта.

Проведя унылый час на этой офисной вечеринке — четыре одинаковых киносюжета от коллег, чередующиеся заискивания и насмешки Карен, — Джон наконец видит Ники. Он дает ей возможность самой почуять, насколько вонюча стала заросшая сорняками почва этого сборища, потом отводит в сторону и просит пуститься с ним через ликерное море к солнечному приветливому берегу 1991 года, зеленой и манящей страны, обильной сладкими оранжевыми волокнистыми плодами и красными ягодами в форме маленького соска, острова небывалого счастья, где он вообще-то (тут Джон прикусывает ее ухо) вполне серьезно рассчитывает, что его объявят королем, счастливым голым королем, которого любят за необыкновенную щедрость и побаиваются за непредсказуемость аппетитов. Он признается в том, о чем ей уже доложил ее нос: Джон успел развернуть парус своей пьяной переправы. Ей придется догонять его вплавь, но он охотно подождет.

Они не успели улизнуть — редактор влез на стул с пластиковым стаканчиком дешевого мадьярского белого в руке и стал рисовать картину «аждающх нас благаденссных времяаааан», пока два морехода под прикрытием компьютерных мониторов хватали друг друга за промежность, а на виду выказывали глубокий сморщеннолобый интерес к рассуждениям начальника. Она готова путешествовать с ним; ногтями пощекотав ему кадык, она шепчет на ухо свое согласие. Джон ей улыбается. Он догадывается, что Ники, пожалуй, самый близкий его друг на всем континенте. Тем, что настойчиво ничего от него не требует, раз за разом отвергает его приношения хоть каких-то эмоций или привязанностей, она стала (он видит это в люминесцентном свете набитого людьми кабинета) неодолимо ему дорога. (Он довольно углубился в свой вечерний круиз и расчувствовался, но все же углубился не настолько, чтобы не заметить своей сентиментальности и не оправдать ее как неизбежный и допустимый ответ на мерцающий, шепчущий ускоряющийся бег иссякающего песка девяностого года в песочных часах.)

Несмотря на ее смешливое согласие, Ники не убегает с ним. Пока Джон болтается и мотается на маленьком деревянном плотике, пока его рвет от морской болезни, Ники легко прыгает через узкий и мелкий пролив к 1991 году по камешкам от снимка к снимку, от щелчка затвора к щелчку: Джон около здания «БудапешТелеграф», пишет свое имя в белом снегу; Джон стоит на Цепном мосту, руки в карманах пальто, плечи высоко подняты на ветру, на краю запекшейся губы незажженная сигарета; мясистый усатый венгерский полисмен, театрально застывший со свирепым лицом, изображает, что бьет Джона дубинкой по голове; Надя и Джон разговаривают на скамье за роялем; очень круглолицая женщина тихонько плачет у стойки бара, закушенная половина ее нижней губы выкручена и смята; тощий бармен-венгр, поставив локти на стойку, с сомнением слушает клиента (только спина); сварливая пара за маленьким столиком ругается в присутствии смущенного третьего компаньона, и Ники поймала момент, когда содержимое стакана злой женщины горизонтально летит в ее друга; чернокожий певец одной рукой держит стойку микрофона и глядит на часы на другой руке, говоря трудно заученные венгерские слова, объявляющие наступление Нового года; целующиеся пары, обернутые серпантинами подсвеченного дыма; часы, показывающие красные 2:22 точно над головой круглолицей девушки — та уже снова счастлива и горячо толкует о чем-то и жестикулирует — слегка удивленная и маниакальная, — с тремя мужчинами: саксофонист, молодой американский пиарщик с бородкой, скрестив руки на груди, обнимающий томик стихов Йожефа Аттилы, и певец в максимальном распахе зияющего львиного зевка…