Артур Филлипс - Прага

— Привет, малыш. — Она целует Джона в губы, и тот чует запах спиртного. — Эй, я — Ники, — это человеку в пиджаке.

— Мы встречались летом, если я правильно помню, — отвечает Чарлз.

— Ну точно, да, в «А Хазам», ага.

Она жмет Чарлзову руку в реверансе, скидывает свой груз на пустой стул между мужчинами и занимает монетку уплатить пошлину дракону, охраняющему туалет.

— Ты ведь говоришь на венге? Закажи мне что-нибудь хорошее.

— Ну, малыш, — произносит Чарлз, едва звякает белое блюдце и пожилая официантка на бархатной табуретке мрачным кивком пропускает Ники, — не самое удачное начало для вечера нежных ухаживаний. Хочешь убежать, а я тебя прикрою?

— Поздно. Да начнутся нежные ухаживания.

И через несколько секунд Джон встает, а на другой пустующий стул между мужчинами опускается Эмили.

— Здравствуйте, джентльмены. Рада видеть, что вы поддерживаете старые традиции.

Недавно утром, учуяв запах дизельных выхлопов, смешанный с весенними ароматами, Джон решил, что теперь они с Эмили наконец равны; то, что он хранил ее тайну всю долгую, полную событий зиму, что-то доказывает. И пока решимость не прошла, он позвонил ей и ни с того ни с сего пригласил на à trois [82] На троих (фр.). (да ради бога, ничего особенного, в воскресенье). И она отвечала с такой неподдельной охотой, что Джон моментально воодушевился и, положив трубку, лег и воспринял серию обновленных и почти правдоподобных грез о будущей Эмилической благодати. И вот она плюхается на стул, распускает и снова собирает в хвост волосы, и вид ее абсолютно не волнует Джона. Ее роли в Джоновых снах зимне-весеннего сезона были жар и трепет, она являлась размноженной, возведенной в степень: кипящая космическая сущность женского, едва ли не беспредельная, почти индусская. В жизни, однако, она не способна менять форму, не пылает, заметно усталая. Бледна, как любая не-стриптизерша после зимы на центральноевропейской равнине. Белая оксфордовая блуза уныло обвисла, неглаженая.

Ники возвращается и снова целует его в губы: совершенно беспричинный жест: в конце концов, после Надиной квартиры три недели тому назад они не виделись, и к тому же несколько минут назад она его уже целовала. Джон какой-то миг думает, что Ники испугало появление незнакомой девушки, и она решила сразу показать ей, кто есть кто, но тут же признается себе, что в жизни так не бывает. Он представляет женщин друг другу. Лицо Чарлза складывается в его любимую гримасу.

— Приятно познакомиться, — говорит Эмили, и Джону мерещится холодность в ее голосе, или (тут же поправляет он себя) он просто надеется, что в ее голосе холодность.

Он забавляется сопутствующей догадкой, что это Эмили ревнует, и что в этот раз впереди их ждет другой сюжет, получше.

— Да, но, если быть совсем точной, мы встречались летом в «А Хазам», — поправляет ее Ники с явной затаенной досадой.

— Да? — Джон видит, что Эмили на миг смущается. — А, да, конечно. Помню. — Джон благодарен Эмили за ее стремление всем облегчить жизнь.

Повисает молчание, потом Габор просит Ники показать, что у нее в папке, и она тянет из черных бумажных корочек какой-то фотоколлаж.

— Называется «Мир», — говорит она, передавая фотографию Эмили. Та держит снимок, пока двое мужчин склоняются рассмотреть.

Семья из четырех человек на пикнике в парке. Расселись на небесно-голубом одеяле под голубым одеялом неба, вокруг корзинки с лоснящейся едой: улыбающиеся мать и отец, улыбающаяся девочка и младший улыбающийся мальчик. Улыбаются все. Мать с улыбкой распаковывает еду. Мальчик с голодной улыбкой смотрит на угощенье. Отец, улыбаясь, держит руку у матери на плече. Девочка, одетая в девчачье платьице, лежит на животе, подперев ладонями улыбающееся лицо и болтая голыми ногами. У матери не хватает одного зуба. У мальчика течет слюна из дальнего уголка рта и сочится кровь из повернутого к зрителю уха; его рыжие брючки фантазийно грязны Отец смотрит голодными глазами не на еду; проследим за его взглядом: он голодными глазами смотрит на что-то другое. У девочки на каждой босой подошве наклеено по три параллельных полоски лейкопластыря. За деревом, наполовину скрытый, голый, не считая плаща, фетровой шляпы и солнечных очков, сидит на корточках мужчина и, испражняясь, фотографирует семью из своего тайного наблюдательного пункта.

— Предполагается, что это ты, Джонни, — быстро и негромко объясняет Ники, чтобы не разглашать очевидное.

Из верхнего левого угла в картину движутся насекомые — «сезон саранчи», поясняет Ники; немногочисленный, но плотный отряд предполагает огромную стаю, что трещит уже здесь, прямо за краем снимка Наконец, далеко на заднем плане лодка в парковом пруду и в ней — нетвердо стоящая фигура. Фигура — неясно какого пола на таком расстоянии, — поднимает над головой весло; поймана в замахе, в следующий миг огреет кого-то или что-то в лодке или в воде.

— Вообще-то это такое большое «Иди на хуй!» моему папе, — небрежно бросает Ники и добавляет: — А по правде, любому, кто пытается мною владеть.

— Это совершенно отвратительно, как ты, наверное, и замышляла, — слегка резонерствует Эмили. Передает фото Джону, — У тебя, очевидно, очень живое воображение, — язвит она.

Джон теряется. У него, как всегда, нет ни малейшего понятия, что сказать про очередное загадочное творение Ники, и он подозревает, что упоминанием тех, кто ею владеет, она хочет на что-то намекнуть ему, но Эмили излучает вражду, это несомненно. Он никогда не видел, чтобы две женщины так быстро возненавидели друг друга, и не смеет позволить себе верить тому, чему отчаянно хочет поверить. Ему приходится кусать губы, чтобы не заговорить; наконец-то он получил над ней власть.

— Так за что твой отец заслужил большое… ну, вот это? — спрашивает Эмили, почтенная матрона, втянутая в неминуемый разговор с ломящейся в двери проституткой.

— Как мило, — мурлычет Ники. — Не можешь сказать «на хуй». Охуенно мило. Самая охуенно прелестная штука, что я слышала за последние хуй знает сколько времени. У меня, нахуй, в глазах туманится, я хуею.

— Извини. Наверное, тебе это смешно. Но меня не учили все время сквернословить.

— Сквернословить? Тебя не учили сквернословить? О, Иисусе ебучий, какой восторг. Джонни, где ты откопал этого ангела? Ладно, не важно. Мой папочка заслужил большое ну вот это обычной скучной ерундой: пьянство, эмоциональная и физическая жестокость, инцест, ля-ля-ля…

— Да, у тебя, очевидно, была тяжелая жизнь, — говорит Эмили самым сладким голосом. — Это ужасно грустно. — Джон и Чарлз вертят головами, точно зрители на теннисном матче, переглядываются, дабы увериться, что еще существуют. — С другой стороны, — продолжает Эмили, дерзко, но спокойно устремляясь вперед, хотя лысую голову уже заливает красным, — быть может, он сделал тебя сильнее?