Артур Филлипс - Прага

Пока не пересекли границу, Имре не спал трое суток. Въехав в Австрию, Имре, остановленный в сортировочном пункте, уснул, пуская слюни, прямо за рулем. Ему снилось, что он несет над головой чистый белый стяг. Устали руки, Имре собирается опустить флаг, но тут появляется его маленькая дочь — такая же, какой была во время его жалкого появления в первый теплый день марта, но теперь она говорит с жутковатой убедительной взрослостью: «Нет, папа, если ты опустишь флаг, будут ужасные бедствия. Все эти люди погибнут. По твоей вине». Она показывает Имре за спину, словно там ждут его следующего шага толпы последователей, зависящих от крепости его рук и от воодушевляющего вида его развевающегося стяга. Он оборачивается посмотреть, о ком она говорит, но за спиной никого нет. Повернувшись, Имре видит, что она смеется над ним до того, что слезы бегут по ее щечкам. И все же, не желая разочаровать ее, даже если никого больше нет, Имре стоит, воздев флаг над головой, руки ноют, ветер взметает пыль и бросает ему в глаза, и Имре хочется опустить руки, только на мгновение, чтобы протереть глаза, а ветер дует сильнее, Имре туда-сюда вертит головой, но ветер только сильнее, он со всех сторон, будто Имре стал мишенью, бурной гаванью всех ветров мира, которые пахнут картошкой…

Имре просыпается от того, что удивленный австрийский иммиграционный служащий в нетерпении шипит ему в лицо.

Имре проснулся в Австрии. Теперь он стал видеть цель, движение из пункта А в пункт Б, строгую логику за событиями его жизни. В Вене ему являлись драматичные фразы, что вертелись и свистели ему в лагере беженцев и позже, на деревянной скамье в холодном безлюдном парке в сумерках. Оспорить их Имре не мог. Они открывали истину: Для этого я и родился. Для этого погибли мои родные. Я ради чего-то лишился типографии в сорок девятом. Ради чего-то попал в лагерь. Я не случайно оказался старшим рабочим двадцать третьего.

Имре стало посещать чувство — властное, настойчивое, — что у него не просто есть назначение, но унаследованное назначение. Он стоит в длинной череде людей, кто-то стоит впереди, многие — позади. От него ждут, что он сохранит свое место в цепи и обучит следующее поколение, как им удержать свое. «Долговечная организация строится из недолговечных людей, и если организация хочет оставаться бессмертной, люди должны вкладывать собственную душу, свои недолговечные и незначительные жизни. Это истинно как о нации, так и о бизнесе», — писал Имре заявку в фонд, созданный голливудским кинопродюсером-венгром Богатый эмигрант ссудил Имре довольно, чтобы тот основал в Вене «Хорват Ферлаг», и эту сумму Имре вернул всего за три года.

Имре восстанавливался. Когда только было возможно, он брал на работу венгерских беженцев. Начал он с публикации серии коротких памфлетов по истории венгерской революции 1956 года на одиннадцати языках, и получил прибыль, продав несколько тысяч экземпляров в Организацию объединенных наций. Намереваясь показать всему миру, что стоит на кону там, в Будапеште, он нанял переводчиков: классику венгерской литературы, естественные науки, математику, музыку, пьесы, стихи, историю перекладывать на английский, французский, испанский, немецкий, итальянский, греческий, иврит, и этот венгерский Вавилон Имре рассылал по всей Европе и Северной Америке. В «Хорват Ферлаг» изда вали еще сборники текстов по языкам и местной истории для венгров, старающихся адаптироваться к новым местам в Вене, Лондоне, Торонто, Кливленде, Лионе. Имре заказал новые двуязычные словари венгерского языка, который ненадолго вошел в моду после 1956-го, когда благородный Запад мимолетно отдал свое сердце свободолюбивым беженцам, коллективному человеку года журнала «Тайм».

Пятидесятые превратились в шестидесятые, коммунистический режим слегка смягчился, и Имре нашел возможности делать прибыль на изгнании. Он нанимал оставшихся не у дел венгерских ученых переводить новейшие Западные научные и медицинские труды, которые потом сам вез в Будапешт и продавал венгерскому правительству. При каждой покупке правительство приказывало государственному издательству «Хорват Киадо» раздирать книжки и перепечатывать обложку — без крамольного символа венского «Хорват Ферлаг» с буквами «МК».

Имре путешествовал с австрийским паспортом и потихоньку встречался со знакомыми из прошлых времен. Еще он возил подарки двум подросткам, которые из объяснения матерей не вполне могли понять, кто он такой. В свой первый приезд он пришел к ним с не по возрасту детскими подарками, которые отпрысков озадачили и рассердили, потом вернулся с радостно принятыми пластинками «Битлз». Впрочем, уже после этого второго приезда, по совпадению, о котором Имре изо всех сил старался не задумываться, обе матери — не знакомые друг с другом, — с разрывом в один день попросили его больше не приходить. Обе сказали, что его присутствие слишком смущает детей и их младших сестренок и братишек. А также деликатных, благородных мужей. Из поездок в Будапешт Имре возвращался с рукописями, которые ему тайно передавали старые знакомые, печатал несколько экземпляров за свой счет и убирал в архив издательства или пытался заинтересовать австрийское правительство и университеты, чтобы они дотировали выпуск тиража. Он устроил полки «Хорват Ферлаг» в одной университетской библиотеке, где гнездились (среди других, более популярных изданий «Хорвата») немецкие переводы вывезенных текстов — почти не тревожимые, в вечной готов ности. Иногда эти тайные дневники, эссе, притчи или истории цитировались в работах советологов, докторских диссертациях или научных статьях. Нечасто, впрочем.

Уже после нескольких поездок Имре стал посылать в Венгрию с приветами своих сотрудников. Они втайне встречались с его старыми знакомыми и вместо него предлагали государству новые книги. Возвращаться казалось ненужной тратой сил, это так неудобно, и, в конце концов, полно подчиненных, кого можно послать. Вена — славный город; а упрямо, неотступно возвращаться в трагический Будапешт — это нездорово.

Осознание миссии, такое острое в 1957-м, время от времени слабело. И когда так бывало — словно кончалось действие вакцины, — у Имре случались приступы паники, он бо ялся идти на работу, даже смутно не подозревая, отчего. Он замирал перед зеркалом в ванной или перед телефоном в холле, что-то бормотал под нос, произносил вслух имена людей, кого знал в Вене, искал, кому позвонить, но никогда не мог придумать, кому. И вместо этого он силился заполнить сосущие прорехи, внезапно отверстые в сердце. Он не понимал, что заставляло его вдруг бросаться во что-то — хоть во что, — почему он лихорадочно предлагал себя благотворительным организациям, или неделями каждый день высиживал на скамье в нефе католического храма, или шел на собачьи бега, или часами напролет играл в шахматы на холоде в сквере, или таскался по борделям с неукротимым аппетитом шестнадцатилетнего мальчишки и бюджетом и фантазией сорокадвухлетнего светского льва.