Игорь Шнайдерман - Жиденок

Незабвенный друг Якуб Вайсберг на заре нашей дружбы предостерегал меня такими словами:

— Вон видишь — капитан в малиновой фуражке? Он — особист. Подъезжать к тебе будет, как к любимой девушке. Не будь шлемазлом: не пускай его к себе в душу и ничего ему не рассказывай. Это первое. Теперь второе: ты уже знаешь, кто у вас в роте стучит? Нет? Я так и думал. Ну, так я тебе скажу: первый же, кто не будет тебя шугать и полезет в друзья-товарищи — стукач.

Я крепко-накрепко усвоил заветы старослужащего еврея и следовал им неукоснительно.

Капитан-особист действительно обхаживал меня, как мучимый приступами вины отец — своего внебрачного ребёнка. Он всегда возникал в самых неподходящих местах и с самыми непредсказуемыми расспросами. Я изо всех сил старался держать дистанцию и на любой его вопрос обычно отвечал:

— Всё нормально.

В роте я вёл себя сдержанно, не рассказывал политических анекдотов и ни с кем не делился своими мыслями и чувствами.

Однако мысли и чувства всё же были. Мысли и чувства всё же бродили, распирали меня и просились наружу.

Тогда я завёл себе маленький блокнотик. Я спросил его:

— Ты умеешь хранить тайны?

Блокнотик промолчал, и я тут же излил ему первую порцию своих душевных переживаний.

За два года я исписал его от корки и до корки.

Любовь перемежалась там с политикой, алкоголик-замполит майор Ященко легко уживался с генсеком Брежневым, заметки о дедовщине соседствовали с мыслями об антисемитизме, а мои потаённые терзания с тупым максимализмом спорили с действительностью.

Вместе с последней точкой на корочке блокнота пришёл первый соблазн посвятить кого-то близкого и надёжного в его сокровенные записи.

С мазохистской дотошностью следуя предостережениям Якуба Максовича, я обошёл стороной всех, с кем делил в роте пайку хлеба и миску «сухой» картошки. В свою тайну я посвятил лишь баяниста Ансамбля Сашу Масякина по прозвищу Канистра и дезинфектора гарнизонной санчасти — дзюдоиста и добряка — Лёшу Хренова. Происходило это в разное время и в разных местах, но и музыкант, и спортсмен слушали мои излияния с одинаково влажными глазами, одинаково обхватив руками головы и одинаково подытожив весь этот неконтролируемый поток сознания:

— Всё против нас. Господи, в какой стране мы живём!

Только тогда я успокоился, спрятал блокнотик в надёжном месте и купил себе новый.

Первого октября я проснулся за час до подъёма. Меня разбудил мой собственный хохот. Я накрыл лицо подушкой, чтобы не разбудить соседей по кубрику, но подушка не помогла.

Под утро первого октября мне приснился дурацкий сон.

Снюсь это себе я, до пояса раздетый и сидящий в таком неподобающем виде в Ленинской комнате.

За моей спиной, облачённый в солдатское нижнее бельё и кирзовые сапоги, сидит начальник штаба полигона генерал-майор Грабовский. Боевой генерал, вооружённый иголкой и разноцветными чернилами, выкалывает на моей спине огромную татуировку. Я не вижу её, но почему-то знаю, что состоит она из батальных сцен, в которых я езжу на танке, прыгаю с парашютом, беру «языка» во вражеском тылу, катапультируюсь со сверхзвукового самолёта, словом, совершаю разнообразные героические подвиги.

Я поворачиваю голову назад, мы с генералом встречаемся глазами, и смущенный начштаба начинает часто моргать и заискивающе улыбаться. Мне становится неприятно, и я увожу взгляд в сторону.

И тут же замечаю начальника политотдела генерал-лейтенанта Борзых, стоящего с утюгом в руках у гладильной доски. Главный идеолог города Приозёрска раскладывает на доске мои парадные брюки, набирает в рот воду, с пукающим звуком разбрызгивает её, плюёт на утюг и начинает глажку.

Я опять отворачиваюсь и прямо по курсу вижу фигуру третьего генерала — командира полигона генерал-полковника Сергиенко. Седой командир сидит в таких же, как и его коллеги, солдатских кальсонах, и пришивает погон к моему кителю. От натуги он высунул язык, а изо рта у него свисает нитка.

Вероятно, почувствовав мой взгляд, он пугается, делает резкое движение, колет себя иголкой в мизинец и автоматически засовывает палец в рот.

И тут я вскакиваю и ору мерзким командным голосом:

— Сорок уколов против бешенства!

Испуганный генерал становится по стойке «смирно», «ест» меня глазами и чётко по-солдатски отвечает:

— Благодарю, товарищ рядовой! Вы фактически спасли мне жизнь!

Я командую:

— Вольно, салага! — и выхожу в коридор.

И что же я там вижу? Я вижу мой собственный, огромных размеров, портрет, и рядом с ним золотую тиснёную надпись:

Я, конечно, сначала обалдеваю, но постепенно прихожу в себя, расплываюсь в улыбке и с любовью вглядываюсь в знакомые черты.

Затем в моих сновидениях происходит временной сдвиг, и медленно начинает проявляться следующая картинка.

Туалет. Я отхожу от писсуара, застёгивая на ходу ширинку. Прямо на меня движется, — кто бы вы думали? Министр обороны СССР Маршал Советского Союза Устинов. Как родному, протягивает мне Дмитрий Фёдорович руку, а я, наоборот, прячу свою за спину и обращаюсь к нему с такими словами:

— Я вас, конечно, уважаю, но руки не подам. Но не в том смысле, что вы подумали, а просто не помыл её после туалета.

Дмитрий Фёдорович, мотыляя головой из стороны в сторону, хватает мою нечистую ладошку, долго её трясёт и приговаривает:

— Это даже лучше, товарищ рядовой! Это такая честь, такая великая честь для старого солдата! После вашего рукопожатия я, может, и свою руку мыть не буду, долго не буду мыть! Как говорится, руки не поднимутся!

После этого эпизода в моём сне опять возникают помехи, а когда они рассеиваются, я оказываюсь стоящим на трибуне в центре нашего гарнизонного плаца. Слева и справа от меня выстроен почётный караул, состоящий сплошь из генералов и адмиралов.

На ступеньках перед трибуной возятся какие-то пожилые люди. Я вглядываюсь в них и не верю собственным глазам: отталкивая друг друга локоточками и пиная ножками, на лестницу поднимаются Члены Политбюро ЦК КПСС.

Мне становится смешно, но я проникаюсь серьёзностью момента.

Снизу раздаётся истошный вопль:

— Пропустите меня к нему! Я хочу видеть этого человека! — и я вижу, как, орудуя кулаками, по ступенькам несётся Председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов. Однако прорваться ему не удаётся, так как путь его преграждают идеологи коммунистического движения Суслов с Пономарёвым. Суслов кричит:

— Куда прёшь, как танк?! Мы тут все секретари ЦК! А я, например, ещё с ночи очередь занял!

Посрамлённый Андропов возвращается в хвост очереди, и я слышу внизу его голос:

— Кто крайний? Ты, Константин? Я за тобой буду.