Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая

Он посмотрел на письмо и сказал: «Ты что, глупс? Мозги совсем расплавились? Ничего в этом дурацком письме нет. Из-за одной несчастной мокрощелки ты устраиваешь все это безобразие?.. Я сейчас выйду на улицу и через пять минут вернусь с дюжиной девочек, которые оттянут тебя по самые уши за пятнадцать секунд... Настоящий мужик девок не любит, он их пользует. Ты должен трахать их конвейером, по очереди. Пойди умойся и прогуляйся, подыши свежим воздухом. Отдохни, напиши какую-нибудь музыку. У тебя это лучше всего получается».

Я был в ярости. Как он позволяет себе разговаривать? Как он себе позволяет произносить вслух название самой сокровенной части ее тела? Это было возмутительно, но я понял, куда он клонит. Он знал, что есть женщина, чье появление разбило мое сердце, он знал о моих страданиях и поисках и, главное, он понимал, что все мои последние композиции были написаны под влиянием воспоминания о той женщине. Он хотел видеть меня вечно алчущим любви, он любил меня печальным, тоскующим и страдающим.

Аврум

Берд: Доброе утро, г-н Аврум. Как поживаете?

Аврум: Иль хамду лила. [34] «Слава Богу!» (араб.) Не жалуюсь.

Берд: Прежде чем приступить, я хочу поделиться сомнениями, которые мучают меня с нашей прошлой встречи.

Арум: Йалла, почему бы и нет, ты всегда можешь открыть сердце старине Авруму.

Берд: Хорошо, с чего начать? Это не так-то просто... Хорошо, я попробую. В истории, которую вы мне рассказываете вот уже больше двух месяцев, есть явные свидетельства аморального поведения и даже криминала. Точнее сказать, два эпизода: история убийства товарища Тощего и ложное обвинение против Эяля Тахкемони, который был совершено невиновен — тревожат мою совесть и не дают спать по ночам. Я проверил: имя Тахкемони осталось опороченным. Прошли годы с тех пор, как его нашли повешенным в тюремной камере, но его по-прежнему считают насильником и педофилом. Учитывая, что он был невиновен, я столкнулся с серьезной моральной дилеммой. Если я промолчу, то стану соучастником уголовного преступления.

Аврум: Великолепно. Не вижу никакой проблемы.

Берд: Проблема в том, что я не могу молчать.

Аврум: Ты, жопа, очнись, разве я просил тебя молчать? Разве я вообще просил тебя о чем-нибудь? Это ты все время о чем-то просишь. Если ты сам еще не догадался, то я скажу тебе в лоб: мне по барабану, стучи или молчи. Расскажи хоть всему свету, что Тахкемони был непорочной пиздой. Расскажи всему свету, что Тахкемони сел в тюрьму в результате сговора, что его погубили во имя всеобщего блага и Длинной Руки. Расскажи всем, что и Тощий погиб примерно из-за этого. Они все стояли на пути великой идеи. Они не вписывались в планы национальной безопасности и вообще в светлое будущее еврейского народа. И если ты и теперь не догадался, я тебе скажу. Я сижу здесь за решеткой и окончу свои дни в тюрьме ровно по той же причине. В некий момент времени я тоже не вписался в чужой план. Усвой простые истины: во-первых, главное в жизни — вписаться в правильный план. Во-вторых, плевать я хотел на то, что говорят у меня за спиной.

Берд: Вам плевать на то, что вас будут называть убийцей?

Аврум: Ну вот ты опять заладил: «Убийца». Все, что я когда-либо сделал, было в рамках защиты государства и во благо еврейского народа. В отличие от тебя, я люблю своих братьев и сестер. Надо понимать, что, убивая изредка одного, ты спасаешь сотни, тысячи, миллионы других — и даже шесть миллионов, если день выдался удачный. Наш мир так устроен, что иногда надо приносить жертвы. Ты и твои левацкие дружки не в состоянии это понять.

Берд: Достаточно. Можете считать вопрос закрытым. Я не хотел бы, чтобы вы думали, что я делаю что- то за вашей спиной. Давайте продолжим.

Аврум: Отлично. Как только Тахкемони загремел в тюрьму, окончился и дуэт «Бамби и Бамбина», не мог же я приставить к Ханеле Хершко другого дрозофила.

Берд: Почему?

Аврум: Потому, что немцы немедленно поняли бы, что мы нагло глумимся над их глубокими и искренними чувствами. Они бы поняли, что мы паразитируем на их доброте. Так я сказал Ханеле: «Отдохни. Поживи наедине с собой, сходи к своему раввину и попроси развода. Тебя никто не осудит, потому что Тахкемони оказался отвратительным сексуальным маньяком. Иди и найди себе нового мужа, рожай детей, устраивай жизнь, ключи уже в зажигании...» — ну, чтоб она понимала, что я и Длинная Рука оплатим все ее расходы.

Я решил, что настал подходящий момент начать все с чистого листа, сделать что-нибудь необычное. Я думал во многих направлениях. Съездил в Армейскую музбригаду, на разведку: кто, что, как? Какая из них самая хорошенькая? Как у нее обстоят дела с вокальными данными? Умеет ли она двигаться? Но даже в армии все пытались скопировать моих «Бамби и Бамбину». Я видел «Сиона и Сиону», «Плаца и Плацу», «Багет и Питу». Понял, в чем дело? Все они эксплуатировали тот же принцип магического смешения любви и отвращения. Я понял, что пришло время ломать устои и изобретать новые формы развлечений высокого класса. Душа просила высокого и культурного. Внутренний голос настаивал, что немцам понравится что- нибудь ультра-германское. Знаешь как говорят: «В Риме — будь румыном, а в Германии — германцем».

Я решил продемонстрировать немцам настоящего еврейского Вагнера. Композитора с горячим сердцем и добрыми намерениями. Так я пошел в израильскую филармонию в Тель-Авиве и попросил показать мне оригинального еврейского композитора, славного своей человеческой теплотой и любовью к людям. Они были просто счастливы и носились со мной как с писаной торбой. Я сидел в одиночестве на лучшем месте в концертном зале, и для меня исполняли новую симфонию юного, подающего большие надежды композитора Авиа- да Макиавелли. Поверь мне: если он композитор, тогда я — нейрохирург. Музыка была настолько ужасна, что мне хотелось сблевать. Все инструменты буквально воевали друг с другом, струнные спорили с ударными, а пианино пыталось переиграть трубу. Не музыка, а сплошной погром. Явный перебор для моих нежных ушей. Ты уже меня знаешь, я не могу молчать в такой ситуации, так я сказал, что музыка безобразна, но я готов дать им еще один шанс. Я спросил, нет ли чего-нибудь получше, чтобы музыка отражала чудесное возрождение еврейского народа. Через полчаса они уже готовы были исполнить другую симфонию — «Фанфары Кнессету Израиля» Игоря Бен-Авихайля, нового эмигранта из Туркменистана. Эта музыка была просто страшной. Барабаны грохотали как ракеты «Фау-2», струнные визжали как кошки, которых режут на шаварму. Поверь мне, стыдно сказать, но это была нечеловеческая музыка, она раздражала и угнетала. Выйдя из концертного зала, я заметил, что сгрыз все ногти на руках.