Анатолий Азольский - Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете

Я, перекусив что-то на ходу, приезжал в дом к ним; Аня временами уходила в другую комнату, тогда Рита отбивалась от моих рук и губ. В институте три-четыре раза на дню бегал я в курилку ее лаборатории, слушал и узнавал много интересного о возлюбленной. Ее, Маргариту, суровую и черствую, в лаборатории побаивались, звали так: Маргара, и прозвище это почему-то устрашало, от самого звучания его, так подумалось, мог взорваться двигатель самолета, на котором погиб Анин жених, и Рита, вину свою переживая, присматривает за сестрой, как будто они еще не вышли из детства. Фотография лейтенанта с черной лентой наискосок стояла на серванте. Никого Аня не подпускала к себе, и не предвиделся в квартире на Беговой мужчина, с которым мы вместе станем домогаться любви сестер. Который уведет Аню по крайней мере в другую комнату и надолго.

Бежать бы безоглядно из этой квартиры, Беговую объезжать стороной — так нашептывалось мне, когда я слышал в ЛТИ россказни о злой, “идейной” Маргарите! Наутек пуститься, когти рвать, стремглав нестись — а не понапрасну ждать в квартире еще одного постоянного гостя, чтоб создались две пары: я и Рита, гость и Аня.

И вдруг он предстал перед нашими глазами — тот, кого я призывал, кто так нужен был мне, Ане и — так казалось, так мечталось — Рите.

Ничто не предвещало его появления, возникновения из ничего. В обеденный перерыв обменялись в столовой взглядами с Ритой, о встрече — ни слова: и так ясно — около половины седьмого буду на Беговой. Я и был там с тремя гвоздичками, почти по-родственному мы расцеловались и стали гадать, на какой фильм куда ехать. “Темп” наскучил, в “Динамо” какая-то мура, “Баррикады” далеко, в “Соколе”, позвонили, давно виденные “Римские каникулы”.

И вдруг будто осенило всех: ДК “Строитель” на Хорошевском шоссе, до него пять остановок на троллейбусе, а в Домах культуры крутят, по опыту знали, всегда что-то “безыдейное”, не допущенное на широкий экран. Приехали, ходили по фойе, увешанному картинами учеников изостудии, не одни мы поглядывали на раскрашенные холсты, какой-то любитель живописи неторопливо продвигался вдоль самодеятельности штукатуров и плотников. Впрочем, попадались любопытные полотна. Зал, уже заглянули туда, почти пустой, но и заходить туда рано. Буфета нет, очаг культуры на отшибе, мороженого в такую даль не повезешь. Посмеялись над мазней, у которой стояли — Аня спиной к ней, мы с Ритой что-то высматривали в комке аляповатостей, — и смех мой пресекся, я поразился свету, который бился из Ани, который делал ее светящимся шаром, и воссиял Аню тот мужчина, что до нас еще расхаживал по фойе и сейчас к нам приближался.

Такое счастье было в глазах Ани, такое биение радости, что светлое платьице ее показалось мне темным.

Мужчина лет на десять постарше меня, одет очень прилично, явно не для Дома культуры, заговорил на чистом русском языке, но проскальзывал — искаженным эхо — акцент, некоторые слова как бы делились двумя ударениями. Представился: иностранец, офицер, учится на курсах “Выстрел”, ему очень интересен русский язык и русские люди, а уж о культуре и говорить нечего; зовут его…

То ли Янек, то ли Янош, то ли Яцек — никто из нас толком не расслышал, да и надо ли точно знать, ведь в любом случае — наш, из стран народной демократии, из государства, что в Варшавском договоре, и удобнее показалось называть его так: Яша. Мы назвали себя, а как Яша оказался в захудалом Доме культуры — никто и не спросил, потому что виделось и понималось: надежный человек, настоящий мужчина со спортивной закалкой, что-то благодарно ищущий в быте и нравах столицы. В частности, спросил он, эти картины на стенах — творения самих строителей или профессионалов, нанятых местным профсоюзом?

Тут-то и подала голос моя дорогая Рита: она превращалась в Маргару, в первую линию обороны, в сторожевое охранение, собой заслоняя Аню, а к той не раз уже подкатывалось мужичье до и после кино.

— Из малярного цеха!

Это было принято за шутку… Минут десять длился ознакомительный треп, Яша равно почтительно относился к обеим девушкам, но — я с радостью отметил — Аня казалась несколько смущенной, как-то виновато улыбалась… Незанятых мест в зале полно, Яша получил разрешение сидеть рядом с нами. Свет погас, фильм недурен, наш, почти забытый, было уже около десяти вечера, пешком шли по Хорошевке, я у платформы “Беговая” простился, Яше пожал руку: “Надеюсь на встречу…” С утра начальство навалило на меня кучу дел, не удалось даже позвонить Рите, вечером помчался на Беговую, вышел из лифта и принюхался, а потом — прислушался. Пахло очень хорошими и явно не советскими сигаретами. Из-за двери доносились голоса сестер и — о, радость! — знакомый мужской баритон вчерашнего иностранца. Волновал и аромат чего-то винно-коньячного. Дверь не закрыта, меня ждали, я осторожно приблизился. Яша по-восточному сидел на ковре перед подносом с пузатой бутылкой иноземного происхождения, а сестры полулежали, щелкая орешки и потягивая нечто им нравящееся. Чуть слышно наигрывала радиола, фото с черной лентой Аня с серванта не убрала, но по тону витавшего над ковром разговора понятно было: Яша здесь — уже свой человек, всегда будет желанным гостем, и погибший летчик как бы освящает сплетение двух сердец… К ликеру добавили вино, орешки догрызли, тут Яша и предложил (язык он хорошо освоил) “смотаться” в ресторан, а неизбежные финансовые расчеты предрешил признанием: он приглашает, он, а у него много, много денег, через две-три недели он покидает СССР, так не тащить же ему с собой советские рубли.

Ближайший ресторан — “Динамо”, туда поехали на трамвае; и не мог я не отметить: ресторан классом выше — не так уж далеко от Беговой, и был, значит, у Яши какой-то смысл “мотаться” по скромным заведениям. Посидели, выпили, потанцевали и расстались, проводив сестричек до их дома: я на трамвай и к электричке, Яша на троллейбусе куда-то в центр.

Так и повелось: сходились к половине седьмого, потом кино, скромные питейные заведения, стадион… И в один из этих дней кончилась моя любовь к Рите-Маргарите, которую воистину правильно называли в институте Маргарой. Она, любовь, казавшаяся мне полноводной шумной рекой, иссякла, испарилась, обмелела, и не быть ей уже водопадом, не увлажнять земли плодородной влагой.

Аня и Яша сидели в тот вечер на балконе, а я, вдохновленный коньяком и шартрезом, решил объясниться наконец в любви по всем правилам давно ушедшего галантного века, вплоть до опускания на колени. Я говорил — на кухне это произошло — так громко и страстно, что вспугнутая Рита, кипяток в заварочный чайник наливавшая, едва не обожгла себе руку. Наложив ладошку на мои губы, она вывела меня на лестницу, толкнула в лифт, спустила кабину вниз и заставила повторить — на дворе, на скамейке под луной — объяснение в любви, но не сумбурно, не вообще, а конкретно: почему я люблю ее глаза, нравится ли мне ее походка, в какой степени сводят меня с ума ее губы; не кажется ли мне, что ножки ее много лучше тех, коими обладали все те девушки, с которыми я общался…

Читать дальше